— Не хочу, — вздохнула Юлька.
Обратный билет уже не играл никакой роли — самолет улетел позавчера. Хорошо еще, предупредила бабушку, что, может быть, задержится… По крайней мере, в Москве никто не паникует и не хватается за сердце. Однако уклончивость сестер уже начинала настораживать. Юлька все отчетливее испытывала дежавю — ситуация все больше напоминала первые дни в лагере цэрэушников, когда все вокруг делали вид, что она свободный человек, и при этом держали ее в плену… Собираются ли вообще выпускать Юльку из монастыря? Она чувствовала себя вполне терпимо — температура уже спала, ничего не болело, ну, слабость… но не настолько серьезная, чтобы не добраться до нормальной больницы, в которой можно было бы долечиться. И ни Таня, ни мать Мириам не могли этого не понимать — однако до сих пор вели себя с Юлькой как с тяжелобольной. Непонятно, правда, зачем хитростью удерживать ее на болотах… Юлька вспомнила затаенную тоску в глазах сестер, — такую же едва заметную, как жесткость и готовность броситься в драку — в глазах приятелей Алекса, «туристов из Вашингтона».
Что-то здесь было нечисто. Смутная тревога. Необъяснимое беспокойство. Дежавю. И эти сны, эти еженощные кошмары, в которых Юльку снова и снова искал яростный взгляд голодных глаз.
— Как вы стали монашкой? — по наитию спросила Юлька.
— Да так же, как и вы, — откликнулась Таня. Юлька поперхнулась дымом и закашлялась, выпучив глаза. — В смысле, так же, как и вы, как и все здесь, встретила кое-кого, — поправилась Таня, заметив Юлькин испуг, но было уже поздно.
Тяжелые, неотвратимые шаги. Горячее дыхание, пахнущее кровью и гнилым мясом, вырывается из плоской многозубой пасти. Голод, жадность, бешеный напор, злобное желание и яростная тоска. Густой мех, покрытый каким-то зеленоватым налетом — как будто сама сельва превратилась в одеяние для своего властелина… Беззвучный крик рвет горло. Юлька падает и сжимается в комок, вжимается, вминается в мягкую землю, под жалкую защиту тростников, но тростники предают ее, и земля предает ее — не прячут, выставляют напоказ, выпихивают навстречу своему безумному хозяину… «Встретила кое-кого».
Юлька изо всех сил сжала руку в кулак и закусила костяшки, чтобы подавить крик. Воспоминания нахлынули разом, смахнув все защиты, как вздувшаяся река — жалкий плетень. Чей-то жуткий, парализующий смех, испуганные проклятия американцев за спиной, бешеный, рвущий жилы бег через тростниковые заросли и тот, кто ждал ее на другой стороне… И промчавшийся мимо всадник на пегом коне, посмотревший на нее, как на ненужный предмет. И узкая прохладная ладонь на лбу, и корявый английский: «Эй, леди, вы живы? Живы?» Легкий запах духов и неожиданно сильные руки, помогающие взгромоздиться на мула. Жесткое, будто застывшее лицо. И прозвучавшее имя — Чиморте, имя, от которого становились дыбом мельчайшие волоски на всем теле…
— Возлюбленный мой, что однажды проснется и вернет себе эту землю, — негромко говорила Таня. — Себе и всем нам. То, что не удалось святому Эрнесто, совершит кто-то другой… А пока я служу ему, чем могу.
У Юльки вдруг появилось подозрение, что преемником святого Эрнесто Таня считает себя, и от этого ей стало слегка не по себе. В том, что фамилия этого Эрнесто — Гевара, Юлька ни на секунду не усомнилась.
— И вы…
Юлька замялась, не зная, как спросить. Вы что, сразу влюбились в чудовище и пошли в монастырь? Вы бросили свою жизнь и посвятили себя зверобогу только потому, что встретились с ним? Вы даже не пытались сопротивляться? А если пытались — то почему сдались? Или каждая, кто встретит Чиморте, обречена запереть себя в древних стенах посреди болот? «Я не хочу!» — хотела закричать Юлька, но удержалась. Кажется, ее никто не собирался спрашивать…
— Вы счастливы? — спросила Юлька.
— Конечно, — быстро ответила Таня.
— Вы не выглядите счастливой, — тихо проговорила Юлька и задумалась. Таня разъяренно фыркнула.
— Конечно, в монастыре много работы, и жизнь не слишком комфортная, и никаких развлечений, но… Я… здесь… счастлива!!! Понятно вам? — выкрикнула Таня, подавшись вперед.
На секунду Юльке показалось, что монахиня сейчас ударит ее, но она не успела даже испугаться: Таня вернула самоконтроль. Сложив руки на груди, она сердито смотрела на пациентку, но Юлька уже ухватила за хвост мелькнувшую мысль.
— Много работы и нет развлечений, — проговорила она. — А те благодарственные таблички в галерее, ретаблос… это работа? Это же сестры рисуют?
Таня кивнула, окончательно успокаиваясь.
— Иногда нам доставляют ретаблос, нарисованные по заказу крестьян, — объяснила она. — Если, конечно, не побоятся подойти к здешней монахине и уж тем более съездить в монастырь. Знаете, говорят, мы несчастья приносим, — она мрачно усмехнулась. — Так вот, то, что присылают крестьяне, делают обычно на заказ в Санта-Крусе. А свои благодарности сестры рисуют сами…
— Значит, у вас есть краски и какие-то инструменты? — с надеждой спросила Юлька. Мысль окончательно оформилась и теперь не давала покоя. — И еще вы носите четки… такие красивые. Из чего они?
— Часть — из покупных бусин, — слегка удивленно ответила Таня. — А для других мы сами собираем и сушим семена…
— Вот ваши, они из семян? — Юлька робко протянула руку к висевшим на руке Тани четкам из гладких оранжевых и серых бусин. — И они сами по себе такие оранжевые? И у вас есть краски и кисти… и… — глаза Юльки затуманились, она сдвинула брови, обдумывая, что может оказаться в кладовых запасливых сестер.
Похоже, отправлять в город ее никто не собирается. В принципе Юлька готова была снова бежать, но не теперь, чуть попозже… когда восстановятся силы — и поблекнут ночные кошмары. Прямо сейчас Юлька не смогла бы заставить себя выйти из-за подавляющих, но таких надежных и крепких стен монастыря. А до тех пор — неплохо было бы чем-то занять себя, чтобы не сойти с ума от скуки, беспокойства и гнездящегося в глубине души ужаса. Интересно, может ли она все еще делать свои особенные вещи? Сможет ли справиться с незнакомыми материалами и инструментами? Юлька собиралась проверить это в ближайшее время. А еще она собиралась выяснить, что выйдет, если хотя бы Таня и мать Мириам вдруг начнут чувствовать себя счастливыми. У Юльки вдруг появилась иррациональная уверенность, что ей предстоит одно из самых серьезных дел в ее жизни — дело даже более важное, чем собственное спасение. Но рассказывать об этом Тане или кому-нибудь еще она не собиралась. А запрещать рукодельничать ей не станут — зачем? Удерживать на месте человека, по уши занятого любимым делом, намного проще, чем мающегося от скуки и беспокойства.
— Хотела бы я посмотреть, как вы рисуете ретаблос, — мечтательно сказала Юлька. — И на бусины посмотреть, обожаю рыться в таких припасах.
— Отвести вас в мастерскую? — улыбнулась Таня.
— Да! — почти закричала Юлька. — Да, конечно!
Тане нужна была — горящая медь, черная сталь, ультрамариновая синева, горячий, сквозящий красным, коричневый, — как крепчайший чай, как глянцевый плод конского каштана. В ней горела страсть, и храбрость, и тяжелая обида тлела в глубине души — не на людей, а на само мироздание. Юлька, сосредоточенно нахмурившись, озирала вываленные перед ней сокровища. Коробки с бусинами и красками, набор кистей, простейшие инструменты… Сложная задача. Возможно, нерешаемая… Хорошо еще, не успела ничего пообещать.
— Любите делать украшения? — ласково пропел шершаво-сладкий голос.
Вздрогнув от неожиданности, Юлька выронила бусину и резко обернулась. За спиной у нее стояла настоятельница. Юлька не слышала и не видела, как та вошла в мастерскую, хотя сидела лицом к двери. Неужели здесь есть еще один вход? Та самая тайная дверь, что ведет в центральную часть здания? Юлька внимательно посмотрела за спину матери Мириам, но ничего не заметила — все та же грубо побеленная каменная стена, что и в Юлькиной келье. Даже ковриков нет — только несколько полок с жестяными табличками для ретаблос и масляными красками.
