Всё было ненужным, и не одна она ощущала смутную тревогу. Онос Т’оолан, Первый Меч, встал на колено в десятке шагов перед ними, охватив руками кремневый меч, кончик коего был погружен в каменистую землю. Он опустил голову, как бы признавая власть хозяина, но никто не видел этого хозяина. Всего лишь горсть обещаний, давно отброшенных — но осталось пятно от этих обещаний, лишь одному Оносу Т’оолану видимое, и оно удерживает воина на месте.
Он долгое время не шевелился.
Терпение для них не бремя… но она ощущала хаос в сородичах, всплески гибельных желаний, покачивание давно сдерживаемых позывов к отмщению. Всего лишь вопрос времени — когда первый из них сломается, отвергая рабство, отвергая его право на власть. Он их не покорит. Пока что он не поступал так, и зачем думать…
Первый Меч встал, повернулся к ним лицом. — Я Онос Т’оолан. Я Первый Меч Телланна. Я отвергаю ваши нужды.
Ветер стонал, словно поток горя.
— Но вы склонитесь перед моими.
Она была поражена такими словами. «Так вот что означает склоняться перед Мечом. Мы не можем ему отказать, не можем восстать». Она ощущала его волю, словно сомкнувшийся кулак. «У нас был шанс — до сего мига. Мы могли улететь по ветру. Он позволил бы. Но ни один Т’лан Имасс так не сделает. Нет, мы падаем в себя, все глубже, жуем себя и выплевываем объедки — вот соблазнительное постоянство ненависти и злобы, ярости и мстительности.
Он мог привести нас на край утеса, и мы не заметили бы».
Трое Гадающих по костям клана Оршайн выступили вперед. Улаг Тогтиль сказал: — Первый Меч, мы ждем приказа.
Онос Т’оолан не спеша повернулся к югу. Казалось, горизонт стал кипящей смолой. Потом он обратился на север, где далекая туча ловила гаснущий свет солнца. — Дальше мы не идем, — сказал Первый Меч. — Дальше полетит пыль.
«Как же наши темные сны, Первый Меч?»
Такова была его сила, что он услышал и поглядел на нее: — Ном Кала, не упускай свои сны. Ответ придет. Т’лан Имассы, грядет время убийств.
Статуи зашевелились. Иные выпрямили спины, иные сгорбились, словно под ужасным весом.
«Эти статуи — мои родичи. Сестры, братья. Некому на нас посмотреть, некому нас увидеть, гадая, кем мы были и кто придал нам такую форму, чьи… любящие руки». На ее глазах один за другим распадались они облачками пыли.
«Некому быть свидетелем. Пыль снов, пыль так и не осуществленных мечтаний. Пыль того, чем мы не смогли стать, и того, чем с неизбежностью стали.
Статуи немы? Нет, их тишина — гул слов. Услышите ли вы? Вслушаетесь ли?»
Она была последней перед Оносом Т’ооланом.
— В тебе нет гнева, Ном Кала.
— Нет, Первый Меч. Нет.
— Что же может послужить заменой?
— Не знаю. Люди победили нас. Они были лучше, вот и всё. Я ощущаю лишь горе.
— Разве в горе нет гнева, Ном Кала?
«Да, возможно. Но я должна покопаться в душе…»
— Время, — произнес Онос Т’оолан.
Она поклонилась ему и рассыпалась.
Онос Т’оолан смотрел, как Кала становится вихрем пыли. В разуме его шагала фигура, подняв руки в… мольбе? Он знал это узкое лицо, этот единственный глаз. Что может он сказать чужаку, некогда бывшему близким? Он тоже чужак. Да, некогда они были знакомы. «Но поглядите на нас теперь: оба лучше всего знакомы с пылью».
Его заразила тоска Ном Калы. Мысли ее истекают мрачной силой — она была юной. Она была, понял он, будущим Имассов — такими они могли бы стать… если бы Ритуал не похитил будущее. Будущее в тщете. Жалкая сдача. Потеря достоинства, тихая, неспешная смерть.
«Нет, Тук Младший. Я даю тебе лишь тишину. И густой рев.
Услышишь? Станешь вслушиваться?
Хоть кто-то из вас станет?»
* * *
Она обитала в его кишках, словно паразит. Она видела вокруг себя сломанные остатки давно забытых обещаний, разбитые черепки, пролитое вино. Но настала жара, и запульсировала власть камня — она должна была понять все значение этого, но она проглочена своей собственной тьмой, она попала в безжизненную страну бесполезных сожалений.
Встав в шести шагах от двоих златокожих чужаков, она обернулась и, подобно им, глядела с удивлением и неверием.
Эмпелас Укорененный.
Эмпелас Вырванный с Корнем. Город, вся его подобная горе громада повисла в северном небе. Нижняя часть — лес искривленных металлических корневищ, из которого хлещет радужный дождь, словно даже в горе он готов рассеивать дары. Да, Келиз видит агонию. Город склонился набок. Окружен дымом и пылью. Основание рассекли трещины, сделавшие его кулаком бога, готовым снова ударить по земле.
Она видит … нечто… колючее ядро воли, свернувшийся клубок мучительной боли. Матрона? Кто же еще? Ее кровь течет по камню. Ее легкие воют, ветер стонет в пещерах. Ее пот блестит и льется дождем. Она кровоточит тысячью ран, кости раздавлены растущим давлением.
Матрона, да… но нет разума за кошмаром гниющей плоти. Вырванная с корнем, давно мертвая вещь. Вырванные с корнем тысячи тысяч поколений веры, надежды, прочного железа нерушимых некогда законов.
Она отрицает все истины. Она вливает жизнь в труп, и труп странствует по небу.
— Небесная крепость, — сказал тот, кого зовут Геслер. — Отродье Луны…
— Но больше, — сказал, терзая бороду, Буян. — Видел бы ее Тайскренн…
— Командуй такой Рейк…
Буян хмыкнул:
— Да. Раздавил бы Верховного Мага как таракана. А потом сделал бы то же самое с Худом проклятой Малазанской Империей.
— Но глянь. В плохом состоянии — не так страшна, как скала Рейка, но выглядит готовой упасть.
Келиз уже видела фурии, марширующие под Драконьей Башней — небесная крепость, да, подходящее название. Тысячи Солдат Ве’Гат. Охотники К’эл выдвинулись вперед и в стороны. За шеренгами фурий кряхтят трутни, тащат огромные повозки с добром.
— Погляди на больших, — говорил Геслер. — Тяжелая пехота… боги подлые, такой порвет напополам демона — Кенил'раха.
Келиз подала голос:
— Смертный Меч, это Ве’Гат, солдаты К’чайн Че’малле. Ни одна Матрона не родила так много. Сотни считалась достаточно. Ганф’ен Ацил родила больше пятнадцать тысяч.
Янтарные глаза смотрели на нее. — Если матроны такое могли, почему не сделали? Могла бы править всем миром.
— Была ужасная… боль. — Она помедлила. — Потеря здравости.
— С такими солдатами, — буркнул Буян, — к чему правителю здравый ум?
Келиз скривилась. «Какие-то они невежливые. Кажется, и бесстрашные. Именно те, что нужны. Но я не обязана их любить или даже понимать. Нет, они пугают не меньше К’чайн Че’малле». — Она умирает.
Геслер почесал щеку. — Без наследницы?
