Мередит кивнул на черный лоснящийся кузов лимузина. Рядом с «шевроле» он казался огромным и угловатым.
— Это верно, мистер Мередит. Только на этот раз мистер Гроппер велел мне заправить мой «шеви». Сказал, что поедет сам и чтобы я никому ничего не болтал.
— Сам? Без шофера?
— Я у него то же спросил, мистер Мередит. Лучше бы не спрашивал. Мистер Гроппер не любит, когда его расспрашивают.
— Ничего, ничего, Джейкоб. Вы отдохните, я уж вам помогу.
— Спасибо, мистер Мередит, вы всегда были добры ко мне.
Старик вытер руки о выцветшие рабочие брюки, протянул замшу Мередиту и, прихрамывая, вышел из гаража.
Секретарь проводил его взглядом, выглянул из ворот, осмотрелся вокруг и, убедившись, что никого поблизости нет, распахнул дверцу «шевроле». Потом достал из кармана небольшую плоскую коробочку и засунул ее под сиденье. «Пожалуй, лучше закрепить ее проволочкой, — подумал он. — А то, если старик резко затормозит, она может выскочить. Ну, кажется, все в порядке». Мередит взял замшу и, насвистывая, принялся полировать машину.
Но обеим сторонам шоссе со зловещей регулярностью возникали яркие многометровые щиты. Успев крикнуть водителю, что покрышки «Гудрич» лучшие в мире, что «Тэнг» — лучший в мире напиток для завтрака, что Первый национальный банк — лучший в мире, они молча уносились назад. Творцы рекламы, элегантные молодые люди с Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, знают свое дело. Они не рассчитывают, что водитель бросит руль и в экстазе вопьется взглядом в описание достоинств пасты для бритья «Пальмолив». О нет, они давно усвоили, что в мозг потребителя надо проникать так же, как взломщик проникает в номер люкс отеля «Уолдорф Астория» — незаметно, не привлекая внимания. Вы свободный человек. Можете читать рекламу, можете и не читать. Но метровые буквы помимо вашей воли просочатся в мозг, притаятся там, и в нужный момент, не задумываясь, вы купите почему-то именно покрышки «Гудрич», именно напиток «Тэнг» и откроете счет именно в Первом национальном банке. В том, разумеется, случае, если у вас есть деньги. Если нет, вы представляете для Мэдисон-авеню такой же интерес, как антарктические пингвины. Впрочем, даже меньший, ибо пингвины фотогеничны и отлично подходят для рекламы крахмальных сорочек.
У мотеля Джордана стояло несколько машин: маленький запыленный «фольксваген», два «форда» и серый «рэмблер». Пахло сухим зноем и бензином. Из прикрытого жалюзи окна доносился раздраженный мужской голос: «Но я ведь тебе ничего не обещал…»
Не успел Гроппер остановиться, как из «рэмблера» вышел элегантно одетый человек.
— Мистер Гроппер? Езжайте за мной.
Машина резко взяла с места, и на мгновенье финансиста обуял страх. Ему представилось, что он не сможет догнать ее, она исчезнет за первым же поворотом, исчезнет навсегда. У него потемнело в глазах, словно их прикрыли чем-то непрозрачным, тем рентгеновским снимком с серым облачком. Он в панике нажал акселератор, и колеса «шевроле» испуганно пробуксовали на месте.
Но серый «рэмблер» не думал исчезать. Он замедлил ход, а потом шофер, убедившись, что за ним следуют, снова прибавил скорость. Один раз Гроппер чуть не врезался в него, когда тот притормозил перед поворотом. «Еще не хватало аварии», — подумал он, вытирая лоб.
Через полчаса они подъехали к небольшому уединенному дому. Гроппер, испытывая ощущение странной нереальности происходящего, очутился в просторном холле. В углу на вытертом коврике лежал коричневый бульдог с массивными лапами. Он поднял голову и лениво зарычал, будто нехотя полоскал рот.
— Это был он? — кивнул в сторону собаки Гроппер. — У меня в саду он вел себя приветливее.
— Как вам сказать? — ответил его спутник. — Строго говоря, это был не Джерри. Хотя с другой стороны… А вот и шеф.
В холл быстро вошел немолодой полный человек в черном костюме, делавшем его похожим не то на священника, не то на банковского клерка. Пухлые щеки рдели румянцем любителя недожаренных бифштексов и хорошего виски, но серые глаза смотрели холодно и настороженно. Румянец мог принадлежать кому угодно, от преуспевающего коммивояжера до сенатора, но глаза — только настоящему бизнесмену. Гроппер слишком хорошо знал этот взгляд, цепкий и мгновенно оценивающий, чтобы ошибиться. Такие люди улыбаются и смеются только лицевыми мускулами. Они улыбаются складками у глаз, но не глазами.
— Добрый день, мистер Гроппер. Беллоу. Профессор Беллоу. Мы с вами уже встречались.
— Простите, не припоминаю.
— Ну как же, — изобразил улыбку профессор, — я был вчера у вас в Риверглейде. Очаровательное место. Вы сидели в кресле-качалке. На коленях у вас был шотландский плед. На правом подлокотнике стоял звонок. Вы еще спросили меня, не дрессированная ли я собака.
Профессор весело потер руки, но глаза его по-прежнему не улыбались.
— За пятьдесят два года жизни мне задавали уйму вопросов, но никто еще никогда не спрашивал меня: не дрессированная ли я собака? Впрочем, настоящий джентльмен никогда не должен удивляться, даже когда его принимают за бульдога. В этом, собственно, вся разница между бульдогом и джентльменом. Ведь бульдог, если принимать его за джентльмена, будет несколько удивлен.
Очевидно, у каждого человека есть определенный запас эмоций, и когда расход какого-нибудь чувства резко возрастает, на время запас может полностью иссякнуть. Гроппер, мысленно фиксируя чудовищность разговора, нисколько при этом не удивлялся. Он уже не мог бы удивиться, даже если бы профессор Беллоу на его глазах превратился в таракана, стал на задние лапки и принялся отплясывать «твист» или «мэдисон».
Профессор между тем опустился в кресло, жестом пригласив Гроппера сделать то же.
— Вы должны простить меня, мистер Гроппер, за небольшую мистификацию, но это был единственный способ поговорить с вами. Насколько мне известно, к вам в Риверглейд ежедневно является не менее десятка просителей, которых немедленно отправляют обратно. Кроме того, ваша изгородь такова, что пролезть через нее может только собака, и то лишь целеустремленная. Теперь о деле. Мистер Гроппер, вы когда-нибудь задумывались над тем, что вы такое?
— Смотря с какой точки зрения…
— Я отвечу за вас. Все последние шестьдесят восемь лет, точнее шестьдесят шесть с половиной или шестьдесят шесть, потому что вы начали осознавать себя года в полтора-два, вы были не кем-нибудь, а Фрэнком Джилбертом Гроппером. Дело в том, что ваше "я", ваша индивидуальность менялась со временем, но никогда не прерывалась. Вы ложились спать, ощущая себя Гроппером, и просыпались Гроппером.
Причем заметьте, что неповторимость вашего индивидуального "я"… Простите меня за лекторский тон, но ничего не поделаешь… Так вот ваша неповторимость кроется не в вашем теле, не в сердце, легких, прямой кишке или печени. И даже не в физиологическом устройстве мозга. Все это, так сказать, массовое производство. Ничего по-настоящему индивидуального, как костюм за двадцать долларов в магазине готового платья, нет. Только в том, чем заряжен ваш мозг, что он таит в себе, и кроется ваше "я". Вы — это удостоверение личности, лежащее в бумажнике. Бумажник, будь он из дешевого пластика за доллар или крокодиловой кожи из магазина Тиффани за сорок долларов, — это только бумажник. Переложите его в чужой карман, и он станет чужим бумажником. И даже удостоверение само по себе тоже не индивидуально, пока на нем не будет написано: «Фрэнк Джилберт Гроппер».
