Перед ним располагался пепельный шар планеты, плохо видимый за грязными облаками и странно мирный, несмотря на царящую повсюду суету.
Если бы кто-то взглянул во мрак вокруг озлобленного и истерзанного Армагеддона, то увидел бы процветающий субсектор имперского пространства, где даже благополучные миры-ульи изобиловали медленно заживавшими старыми ранами.
В этом районе космоса все миры были покрыты шрамами. Война и страх перед ещё одним грандиозным конфликтом в секторе надвигались на триллионы лояльных имперских душ подобно шторму.
Всегда находились те, кто говорил, что Империум Человека умирает. Эти еретические голоса вопили о бесконечных войнах человечества против многочисленных врагов и утверждали, что его окончательная судьба решается в пламени миллионов битв под звёздами, находящимися во власти Бога-Императора.
Нигде не были слова подобных провидцев и пророков более верны, чем в разорённом, а затем восстановленном субсекторе Армагеддон. Названный по имени своего величайшего мира, планеты ответственной за производство и потребление в огромной и непревзойдённой степени.
Армагеддон был бастионом имперских войск, производя множество танков на своих не знающих остановки ни днём, ни ночью заводах. Миллионы мужчин и женщин носят бледно-жёлтую броню Стального легиона Армагеддона, и их лица, скрытые за традиционными масками респираторов почитаемы и известны в дивизиях Имперской гвардии.
Города-ульи непокорной планеты тянутся вверх до грязных облаков, погрузивших мир в бесконечные сумерки. Никакой живой природы нет на Армагеддоне. Никакие звери не преследуют свою добычу за границами постоянно растущих городов-ульев. Зов природы заменил скрежет и лязг десяти тысяч оружейных заводов, никогда не останавливающих производство. Охоту заменила тяжёлая поступь танков по покрытой рокритом поверхности планеты, ожидающих транспорты, чтобы нести службу в сотнях далёких конфликтов.
Это был мир, обреченный на все виды войн, получивший все возможные шрамы в прошлом и озлобленный ранами, полученными от врагов человечества. Армагеддон всегда восстанавливался после каждого из опустошений, но никогда не забывал их.
В первую очередь помнили последнюю войну — ужасную Вторую войну, унесшую миллиарды жизней, она стала известна повсюду по имени базы в глубоком космосе, названной в честь одного из Ангелов смерти Императора.
Его именовали Данте.
После войны смертные Армагеддона именно с неё пристально вглядывались во тьму космоса, следили, ждали и молились, чтобы ничто больше не обратило на них внимание.
В течение пятидесяти семи лет их молитвы слышали.
Но не дольше. Имперские тактики уже получили надёжные разведданные после первых стычек — флот зелёнокожих направлялся к Армагеддону, и это было самое большое вторжение ксеносов за всю историю сегментума. Как только флотилии чужих окружили систему, имперские подкрепления бросились на прорыв блокады, стремясь высадить войска на обречённую планету прежде, чем в небо над ней прибудет основной флот вторжения.
Боевая баржа не соответствовала общепринятой конструкции, "Крестоносец" представлял собой величественную крепость-монастырь, а острые серо-чёрные шпили готических соборов придавали ему сходство с усеянным шипами хребтом животного. Оружие, способное превращать города в пыль, словно когти крадущегося ночного хищника нацелилось в пустоту. По всей длине судна и сгруппированные на носу, сотни батарей и лэнс-излучателей устремили жерла в молчаливый тёмный космос.
Тысяча воинов на борту судов сбрасывала оковы тренировок, подготовок и медитаций. Наконец, после недель путешествия через Море Душ, Армагеддон, истерзанный мир-сердце субсектора, показался в прямой видимости.
Моих братьев зовут Артарион, Приам, Кадор, Неровар и Бастилан.
Они рыцари, воевавшие рядом со мной в течение многих десятилетий.
Я наблюдаю за ними, пока они готовятся к десантированию. Наша оружейная это камера, лишённая украшений и прочих глупостей, теперь она ожила — заполненная методично движущимися безмозглыми сервиторами, облачающих нас в броню. В комнате появились запахи свойственные учёным, а не воинам: ароматы новых пергаментных свитков на нашей броне, медный привкус масел от нашего ритуально очищенного оружия, и острый запах потеющих сервиторов.
Я сгибаю руку, чувствуя движение псевдомускулов брони и слыша гул мягко вращающихся волокон. Свитки папируса украшают углы моего доспеха, тонкие рунические надписи на них перечисляют названия сражений, которые я и так никогда не забуду. Эта бумага весьма хороша по имперским стандартам, слуги производящие её на борту "Крестоносца" передают свою технику из поколения в поколение. Каждая роль на корабле жизненно важна. Каждая обязанность почётна.
Мой табард белее выбеленной солнцем кости, и он абсолютно контрастирует с чёрной бронёй под ним. Геральдический крест гордо покоится на моей груди, астартес из меньших орденов носят на его месте Имперскую аквилу. Мы не носим Его символ. Мы Его символ.
Мои пальцы вздрагивают, когда латная рукавица защёлкивается на руке. Это произошло непреднамеренно — нервный спазм, реакция на боль. Навязчивый, но знакомый холод распространяется по предплечью, пока нервный шип из рукавицы проникает в запястье и соединяется с костями и мускулами.
Я сжимаю в кулак мою бронированную руку в чёрном керамите, затем разжимаю её. Каждый палец сгибается по очереди, как будто на спусковом крючке. Глаза сервитора вспыхивают удовлетворённо от выполненной работы, и он отправляется за второй перчаткой.
Мои братья проходят аналогичные ритуалы проверок и перепроверок. Необычное предчувствие беды снисходит на меня, но я подавляю его. Я наблюдаю за ними сейчас, потому что уверен — это последний раз, когда мы совершаем подготовку вместе.
Я буду не единственным, кто умрёт на Армагеддоне.
Артарион, Приам, Кадор, Неровар и Бастилан. Мы рыцари отделения Гримальда.
В крови Кадора течёт благословленная кровь Рогала Дорна, а он выглядит уставшим от подобной чести. Его лицо разбито, а тело измученно — теперь он наполовину состоит из бионики — последствия неизлечимых ран — но он остался непокорным и даже неутомимым. Он старше, чем я, намного. Он провёл десятки лет в Братстве меча; его отпустили с всё возможными почестями, когда прогрессирующий возраст и бионика не позволяли уже сражаться на прежнем уровне.
Приам — восходящее солнце на фоне сумрака Кадора. Он понимает, что его навыки грубы и не признаны другими молодыми воинами. В нём нет даже тени смирения, его победный клич на поле боя больше походит на крики жаждущего внимания хвастуна. Он называет себя мастером меча. В этом он прав.
