Уже собираясь вставать, Чингисхан вдруг заметил смятение и испуг на лице Есуй.
— Что опечалило тебя, о звездочка в ночи моей любви? — спросил он.
Девушка ответила не сразу.
— Мне показалась, повелитель… Мне показалось, что среди твоих воинов бродит мой муж…
— Боорчу! — взревел Чингисхан, вскакивая на ноги. — Найти! Привести ко мне!
Первый нукер, пьяновато покачиваясь, растеряно обвел рукой с зажатым в ней куском жареной оленины множество костров и людей.
— Как, друг Темуджин? На это уйдет несколько дней!
Есуган, все это время сидевшая молчком, нагнулась к Чингисхану и произнесла, поглядывая на бледную Есуй:
— Надо просто приказать всем твоим воинам, о повелитель, разделиться по племенам и родам. Кто останется в одиночестве — тот и будет нарушителем спокойствия сестры.
— Она умна, сын мой, — сердито пробурчала Оэлун, сидевшая ниже Есуган. — Но ум ее зол. Не знаю, какой она будет тебе женой, а вот советник-сечен из этой татарки выйдет хороший.
— Клянусь священным белым песком, я трижды счастлив сегодня! — провозгласил Чингисхан. — Мои враги мертвы, я приобрел двух красавиц-жен и умную голову в придачу. Боорчу! Ты слышал, что сказала Есуган-хатун?
Оэлун, отставив чашку с кумысом, сказала негромко, но так, чтобы сын услышал ее:
— Посмотрим еще, посчитает ли эту голову умной твоя старшая жена, хатун Борте…
Поиски чужака оказались недолгими. Все вокруг пришло в движение. Пирующие поднимались на ноги, перекликались, тормошили тех, кто заснул. Вскоре нарушитель спокойствия был найден. Его схватили и поставили перед Чингисханом.
— Зачем ты явился, подобно вору и бродяге? — грозно спросил каган. — Что высматриваешь ты здесь? Ведь подобных тебе мы примерили к тележной оси.
Юноша, тяжело дыша, молчал. На его исцарапанном ветками лице читалось отчаяние. И тут заговорила Есуй:
— Ты видишь, что я стала женой человека, в сотни раз более достойного, чем ты, — обратилась она к своему мужу. — Если бы ты смирился, то сохранил бы жизнь.
— Я гляжу, к одной умной голове добавилась вторая, — с бесстрастным лицом заметила Оэлун.
— Мне не нужна жизнь без чести! — в отчаянии произнес юноша.
Есуй промолчала.
— Достойный ответ, — одобрил Чингисхан. — Субудей!
И он провел рукой по шее. Юноша рванулся в сторону, но сразу несколько рук вцепились в него. Серебряной молнией сверкнул кривой меч Субудея-багатура. Отрубленная голова мужа Есуй покатилась в костер. Кто-то из нукеров, дабы не допустить осквернения пламени, ногой остановил ее и вдавил в землю.
— Нет более народа такого — татары! — возвысил голос Чингисхан и яростно сверкнул глазами. — Но еще скажу: это были доблестные и гордые воины. Так пусть же люди других краев и языков, что отличатся в бою, зовутся так. А теперь мы удаляемся на отдых. Всем остальным велю пить допьяна и есть досыта. Ху-урра!
— Ху-урра!! — громогласно поддержали своего повелителя монголы.
Есуй первой вошла в белую юрту. Чингисхан шагнул следом, но на пороге обернулся и поманил пальцем оставшуюся у костра Есуган. Татарская княжна радостно улыбнулась и скользнула за входной полог.
…Пир продолжался до утренней зари. Багровый край солнечного диска появился над горизонтом, его лучи осветили множество спящих вповалку людей и потухшие костры, чадящие сизым дымом. Лишь стражники-кешиктены оставались на ногах, дозором обходя становище.
Когда солнце поднялось на две ладони от земли, Чингисхан вышел из своей юрты. Боорчу и Субудей-багатур ждали его, коротая время за игрой в кости «тамга хев», с чашками баданового чая в руках.
Подойдя поближе к увлеченным игрой мужчинам, Чингисхан присел рядом на пятки, усмехнулся и произнес:
— Наши старики говорят: нельзя пить из двух чашек, стрелять из двух луков и ездить на двух жеребцах. Наверное, они правы, но я сегодня ночью ездил на двух кобылицах и это лучше, чем на одной.
Боорчу рассмеялся, решительно смешал кости:
— Все, друг Субудей, ты выиграл!
Чингисхан вытащил из колчана одного из стражников стрелу, вертикально воткнул ее в землю, прищурившись, посмотрел на солнце и сказал:
— Поднимайте людей, в полдень мы выступаем. Нужно повидаться с моим названным отцом, кераитским Ван-ханом. Но в эти гости лучше всего ехать с десятью туменами воинов.
Боорчу снова засмеялся, ударил ладонью по рукояти меча и пошел по становищу, зычными криками и пинками поднимая спящих.
…Когда тень от воткнутой в землю стрелы исчезла, войско Чингисхана было готово к новому походу. Повозки и телеги с разобранными юртами уже тронулись в путь и поднятая множеством колес и копыт пыль заволокла половину неба.
Нукеры ждали своего повелителя в седлах. Ровными рядами выстроились они поперек широкой долины реки Улджи. Чингисхан без спешки уселся в седло вороного коня по имени Нейман, заменившего убитого Джебельгу. Шаман Мунлик, седой старец с растрепанными волосами, звеня оберегами, подъехал к нему и вполголоса сказал:
— Темуджин, твой отец перед походом всегда разговаривал с воинами, ободряя их и вселяя храбрость в сердца. Последуй же его примеру.
Чингисхан одарил шамана недовольным взглядом — в последнее время Мунлик стал раздражать его своими нравоучениями и советами. Однако каган сдержал гнев. Привстав в седле, он сунул руку за пазуху, огладил висевшую на перевязи фигурку волка и весело прокричал:
— Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоят в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага! Вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет! Заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами! Сесть на его хорошего хода с гладкими крупами коней! Превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать![18]
Монголы захохотали, высоко подняв копья в знак одобрения. Шаман недовольно прошипел что-то, но Чингисхан не обернулся. Вытянув Неймана плетью, он пустил коня рысью. Войско двинулось следом и воины, покачиваясь в седлах, продолжали смеяться, пересказывая друг другу слова великого кагана…
— Ну, давай, братан, колись — где был, че было… — Витёк откидывается на подушки, присасывается к мундштуку кальяна. Похоже, он не заметил, что я некоторое время находился очень далеко.
Залпом проглатываю полстакана виски, закуриваю, собираюсь с мыслями. Как я не оттягивал эту минуту, все равно она наступила. Понятное дело, все рассказывать нельзя. Точнее, Витьку Галимову я бы мог поведать многое. Авторитету Галимому — нет.
