— "Какого рожна здесь не знают этой песенки, — каждый раз с раздражением думал он, как только навязшие буквально на зубах первые две строчки приходили на ум. — Всё знают, а эту — нет. Непорядок".
Поскользнувшись на мокром, разъезженном грунте какой-то неведомо как оказавшейся здесь дороге, идущей более менее в нужном им направлении, Димон матерно, от души выругался. Настроение было отвратительное. У переправившихся на свой берег людей словно выпустили пар, и теперь, значительно сократившийся в числе отряд напоминал больше толпу оборванцев из обоза разбитой наполеоновской армии, чем воинское подразделение.
Люди устали, смертельно устали, за несколько суток дважды перекинув на своих руках десятки и десятки тонн тяжеленного, неудобного оборудования. И надеялись уже в дороге хоть немного отдохнуть, но действительность, забытая ими на том, другом берегу, повернулась к ним задом.
Дождь, проклятые осенние дожди, разбитая дорога, точнее то, что тут называлось этим громким словом, и чернозём. Все остальные мысли по этому поводу не содержали в себе ничего кроме мата…
И первым делом надо было решить вопрос хотя бы с колёсами. Сегодня Димон принял окончательное решение.
С чем можно было мириться там, на Правом берегу, с их твёрдыми, суховатыми почвами, прекрасно держащими тяжёлый груз волокуш, здесь, на левобережье, надо было что-то делать.
И первое что он сделал, как только они переправились на Левобережье, приказал найти ближайший речной залив или впадающую в Лонгару речку с твёрдым песчано-каменистым дном, и утопить там колёсные пары от грузовых платформ княжеской узкоколейки. Все до единой, даже от мотодрезины.
Перегруженный обоз, даже сократившийся на треть, надо было ещё больше облегчить. Дорога впереди навевала самые мрачные мысли. Не сезон было им так поздно возвращаться, не сезон. И становилось теперь окончательно понятно, почему сам Димон за всё время своей жизни на Левобережье, ни разу не видел в городе кого-либо, кто бы осенью куда отправился. Вот теперь ему стала понятна причина этого. Скользкие словно мыло дороги, совершенно не пригодные в это время года для перемещения по ним.
И становилось понятно почему Сидор столько времени, денег и сил уделял этому моменту.
— "Надо было больше уделять внимания делам компании, — устало подумал Димон, с трудом вытаскивая застрявший в топкой грязи сапог, и аккуратно поправляя его на ноге. — Тогда бы для меня не было бы сюрпризом осенняя распутица. Провались она пропадом", — мысленно выругался он.
Сил даже на то, чтобы открыть рот и выматериться — не было. А впереди был длинный, уже понятно что изматывающий путь.
Решение притопить в ближайшей речке до времени неудобные при транспортировке и тяжеленные колёсные пары было правильным. Правильным, и в данных обстоятельствах единственно возможным.
Последние ничем не были лучше всего остального и было понятно, что если серьёзно браться за устройство собственной железной дороги, то отливать из чугуна надо свои собственные колёса, а не пользоваться ворованным. И из чугуна нормального, а не из того гов…а, буквально под пальцами крошащегося убоища, что никуда, кроме как на переплавку не было годно. И центровать их как следует, а не так, как сделали это спустя рукава княжеские дятлы. Или не дятлы, а эти самые — долбоё-ё-ё…. Такие вот там мастера.
Всё равно было понятно что ни завтра, ни весной, ни возможно даже следующей осенью своей железной дороги у них не будет. Для железной дороги нужны были рельсы. Хорошие рельсы! А рельсы — это прокатный стан. Хорошие рельсы — хороший прокатный стан. Возможностей же того, что был у них, для проката хороших рельс было недостаточно. Это знал даже он, хоть всё время старательно избегал любых общений с литейщиками.
Нормальный прокатный стан, или более-менее к нему приближающийся, в лучшем случае будет у них лишь к весне. Да и то… если вообще будет. Если всё у них будет хорошо и Сидор наконец-то доставит в Старый Ключ задержавшийся непонятно где, наверное уже к этому времени купленный на Западе или в Империи хороший прокатный стан.
Где и почему произошла задержка, Димон не знал. Этими вещами занимался Сидор. А тот ему ничего не говорил. Ни ему, ни кому-либо другому. Чего, к слову сказать, требовал и от всех остальных.
Не все его слушались, но сам Сидор последнее время буквально с маниакальной упёртостью следовал своим же правилам. И вытащить из него пару лишних слов стало совершенно невозможно. Тот последнее время никому не говорил чего-либо сверх самого минимума. Да и сам минимум он последнее время понимал как-то по своему. Никому и ничего, ни полслова. А в случае если кто-либо что-то узнавал сам, а потом делился с друзьями, устраивал такой скандал, что напрочь отбивал охоту соваться в его дела.
Поэтому, прикинув собственные ближайшие перспективы с устройством железной дороги, и найдя их безрадостными, Димон решительно избавился от лишнего груза. Главное сделано. На этот берег доставил и худо-бедно спрятал. А дальше видно будет. Решат парни с литейного, что княжеские колёсные пары им необходимы, хотя бы на переплавку, он скажет где их можно взять. Вернутся — достанут. Не скажут — да провались оно пропадом.
Да и то, если к тому времени здесь ещё что-либо останется. Димон прекрасно помнил свою первую переправу и всё произошедшее вслед за тем. Как тщательно кто-то перерыл за ним все оставленные ими следы, все могилы с погибшими и даже все помойки, вплоть до туалета. И как тщательно подобрал кто-то всё оставленное ими на берегу.
Колёс было жалко до слёз. Не дай Бог уведут. Но и тащить с собой дальше такую тяжесть не было никакой возможности. Дорог здесь не было. Даже направления и те присутствовали весьма условно. А сам влажный, мягкий грунт тучных и жирных чернозёмов поймы Лонгары просто физически не мог вынести давления полозьев перегруженных волокуш. Даже их, серьёзно облегчённые фургоны в сырых низинах вязли чуть ли не по ступицы.
Осень! Будь она проклята, эта поздняя осень с её противными затяжными дождями, поставившая под большой вопрос саму возможность добраться до дома.
Где уж тут тащить с собой ещё и тяжеленные чугунные колёса. Основной бы груз вывезти.
Здесь были не твёрдые сухие почвы Правого берега. Здесь была низкая, влажная пойма лонгарской равнины. Чернозём, будь проклят этот пластилин! И если он хотел доставить добычу в целости и сохранности домой, следовало чем-то пожертвовать.
Димон пожертвовал колёсами.
Триумф Цезаря!.. — или не триумф и совсем не Цезаря…*
Следующие дни, недели, месяцы, годы — Димон не запомнил. Всё слилось в какой-то бессвязный ком из всего лишь нескольких ощущений: мокро, грязно и липнущие к ногам пудовые комы вязкого, липкого чернозёма, в который уже кажется, провалился по пояс.
