Эта речь, хотя по-своему волнующая, дала Мелькарту время привести в исполнение свой план. Он присел, как будто для того, чтобы проверить кожу на своих сапогах, но к его ноге была пристегнута кобура, и в ней был пистолет, далеко не такой большой, как оружие инквизитора, но на таком расстоянии это не имело значения.
Но едва Мелькарт выхватил свой стаб-пистолет, инквизитор повернулся и выстрелил в него.
Теперь Гицилле точно хватило бы времени подобрать нож, и она вполне могла убить и Сновидца и инквизитора, но она не двигалась.
Орлок Мелькарт успел лишь ошеломленно посмотреть вниз, на рану в своем животе, прежде чем упасть. Он тяжело опустился в сидячее положение, и секунду или две казалось, что он сможет выстрелить из своего оружия — но ранение, хотя и не убило его сразу, было слишком болезненным.
Хотя стабган был легким, рука губернатора опустилась под его тяжестью, и Мелькарт упал на бок. Какой-то рефлекс заставил его подтянуть колени к груди, и он лежал почти в позе зародыша. Его левая рука вцепилась в рану, словно пытаясь остановить кровотечение, а правая упрямо сжимала в кулаке маленький пистолет.
— А теперь, — сказал инквизитор, несомненно, думая, что обладает той властью, которую только что пытался продемонстрировать, — посмотрим, что можно сделать для того, чтобы исправить катастрофическую ситуацию в этом мире, охваченном скверной и безумием. Даже если это будет означать Экстерминатус, мы все равно исполним наш долг перед Императором и человечеством!
ДАФАН, к своему удивлению, обнаружил, что больше не лежит лицом в грязь. На секунду он даже подумал, что утонул.
Когда-то, когда он был совсем маленьким, его мать посадила его в бочонок с водой, чтобы помыть. Целая бочка воды была редкостью в деревне, где даже зимой дожди шли достаточно редко, чтобы наполнить водокачку и бочки для сбора воды хотя бы наполовину, но таковы были капризы погоды, что каждое пятое или шестое лето разражалась сильная буря, и за несколько часов выпадала месячная норма осадков, создавая тем самым временный избыток воды. Хотя такие бури были губительны для растений на полях — особенно если молния попадала в соломенную крышу водокачки — в деревне существовали древние обычаи на предмет использования лишней воды, и одним из этих обычаев было купание детей.
Сначала маленький Дафан очень возмущался неудобствами, причиняемыми этим ритуалом, но когда он устал плакать, то обнаружил, что в этом положении есть забавные и интересные особенности. Так как он был маленький, а бочонок большой, Дафан мог поднять ноги от дна на секунду или две, и размахивал руками, чтобы удержать голову над поверхностью — и в таком положении он ощущал себя невесомым. Это было странно приятное ощущение, но он увлекся и, пытаясь снова встать на ноги, потерял опору. Его ноги поскользнулись, голова ушла под воду, и он совсем потерял равновесие. Он отчаянно размахивал руками, но эти движения, казалось, загоняли его еще глубже — и когда он открыл рот, чтобы закричать, рот мгновенно наполнился мыльной пенистой водой.
Конечно, его мать вытащила его, и держала его вниз головой, пока он не выкашлял всю воду из легких — а когда возможность искупаться представилась в следующий раз, Дафан уже так вырос, что едва влезал в бочонок. Но этот момент между падением и спасением, когда время словно остановилось, и кажущаяся невесомость его тела трансформировалась в нечто более глубокое: плавучесть, невесомость не только тела, но и души. Когда его мать потом сказала ему, что он едва не утонул, он мгновенно соединил это до сих пор незнакомое ему слово с тем удивительным моментом вне времени и всеохватывающим чувством невесомости и плавучести, не только в бочонке, но и в великом море жизни.
Сейчас, когда кровавая грязь набилась ему в рот и затекала в легкие, Дафан чувствовал, что снова тонет, но теперь, когда он был не ребенком, а уже мужчиной, он знал, что утонуть значит умереть.
Он не боялся умереть. Однажды он уже пал на поле боя, считая себя мертвым, и знал — или думал, что знал — что умирать далеко не так мучительно, как утверждают некоторые. Но его первые опыт почти-утопления и столь недавний опыт почти-смерти имели больше отношения к текущей ситуации, чем он думал. После того, как прошло еще десять или двадцать секунд, он понял, что не утонул и не умер, потому что нечто иное сыграло роль его матери, спасшей его, когда он был маленьким — что-то выдернуло его из удушающей грязи и стало вытряхивать липкую жидкость из его легких.
Это нечто держало его в громадной когтистой лапе, когти которой сжали его плечи и ноги. Словно он был мышью, схваченной когтями совы или орла — но не как добыча.
По крайней мере, не как обычная добыча.
Дышать было куда больнее, чем тонуть, а жить — куда мучительнее, чем умирать, но все равно он был благодарен. Но, как бы то ни было, он не ожидал, что сможет летать, и тот факт, что он сейчас действительно летел, казался неким чудом жизни, благословением, дарованным, прежде чем топор судьбы, наконец, опустится на его тощую шею.
Он не видел, что схватило его и унесло с поля боя, потому что тень этого существа на фоне звезд была невероятно громадной, но Дафан все же знал, что это было, и единственный вопрос, который у него возник: «Почему?»
«А почему бы и нет?» — единственный ответ, который он получил — или думал, что получил. Он не обладал даром Сновидца Мудрости и не мог связать свое сознание с разумом Сатораэля, но демон коснулся его, и некая часть его души была связана с Сатораэлем сильнее, чем Дафан мог представить.
Без Гавалона, который мог бы направить могучий, но слишком юный разум демона в речь, Дафан не мог слышать слова Сатораэля, но некая часть чувств демона, которая была за пределами любых слов, текла прямо в ту часть сущности Дафана, что состояла из инстинктов и эмоций.
Благодаря этому Дафан достаточно хорошо понимал, где он был и чем он стал, хотя сознательная часть его личности — часть, которую он считал своей истинной сущностью — оставалась при этом лишь отстраненным наблюдателем.
И этот наблюдатель видел бой с высоты. Хотя он был окутан мраком, он все же мог видеть многое из того, что происходило на земле, хотя и отрывочно. Он видел происходившее в свете все еще включенных прожекторов, в пламени вспышек выстрелов имперского оружия, и в странном мистическом сиянии волшебных знамен и штандартов, которые были самым сильным оружием его стороны. Он видел многое из того, что не мог видеть, когда мчался в битву на своем разноцветном скакуне. Он видел, что трофейные грузовики действовали как тараны, в самоубийственных атаках врезаясь в имперские танки. Он видел, как ассасины в маскировочных плащах прокрадывались в темные ряды имперских машин, избегая обнаружения имперскими солдатами. Он видел, как подбирали оружие убитых имперцев, чтобы вооружить им резервы Гавалона. Он видел, как выжившие лошади своими рогами пронзали лица вражеских солдат или потрошили упавших.
