— Нет, сэр, — ответил связист. — Она исчезла.
— Хорошо, — сказал Фульбра.
И вдруг десяток звезд, видимый из люка, снова что-то заслонило. Фульбра едва успел подумать, что тень вернулась, или что наблюдатели, утверждавшие, что она исчезла, ошиблись, но его тренированные рефлексы уже реагировали на опасность, прежде чем сознание успело зафиксировать ее.
Когда гульзакандранский ассасин спрыгнул в башню, держа клинок, готовый ударить, правая рука Фульбры выхватила пистолет из кобуры на поясе.
Как только ассасин приземлился, Фульбра выстрелил.
Человекоподобная тень рухнула, словно это действительно был всего лишь сгусток мрака, появившийся из бесконечной тьмы за пределами солнца. Нож безвредно лязгнул о пол башни.
«Я герой!», подумал Фульбра.
Конечно, в определенном смысле он и раньше был героем, которому принадлежит заслуга эпохальной победы, но в убийстве врага своими руками было что-то, требовавшее особого героизма — и Фульбра не сомневался, что даже люди, командующие звездными кораблями и покоряющие целые миры, поймут это.
— Ну что ж, — сказал он с напускным спокойствием. — До рассвета у нас еще много работы. И лучше нам покинуть эту позицию, как только прибудет чертов самолет, прежде чем тут станет невыносимо находиться из-за вони трупов. Скоро искоренение зла начнется по-настоящему.
КОГДА бой закончился, и войска Гульзакандры были истреблены, тень, кружившаяся над полем боя, улетела, и Дафан по-прежнему был зажат в ее когтистой лапе. Крылья Сатораэля были теперь так огромны, что одного их взмаха было достаточно, чтобы взлететь высоко в небо. Дафан почувствовал, что замерзает. Воздух, который он втягивал в легкие, казался разреженным и обжигающе ледяным — но звезды не становились больше; они были слишком далеко.
Взмыв высоко в небо над полем боя, Сатораэль развернулся и начал долгое снижение.
Дафан слышал шум воздуха в огромных пернатых крыльях демона и знал, что испытываемое им чувство невесомости было лишь иллюзией. Сатораэль был далек от невесомости; он был чудовищно тяжел. Если бы он упал с той высоты, на которую ненадолго поднялся, то врезался бы в поверхность планеты как метеорит, оставив огромный кратер. Несмотря на свою страшную тяжесть, он был грациозным и элегантным существом, и глаза Дафана, привыкнув к звездному свету, могли разглядеть бронзовый блеск оперения демона и сияние его желтых глаз.
Сатораэль мог быть красивым, несмотря на свою громадную лысую голову и чудовищный клюв, но особый блеск в его глазах придавал ему выражение беспредельной жестокости и бесконечного высокомерия. Ничего более в нем не оставалось от Сосуда; и тело и душа Нимиана были пожраны окончательно.
Его снижение стало более крутым. Внизу не было видно огней, по которым можно было различить, где находится земля, и Дафану казалось, что они спускаются в необъятную бездну тьмы. Но когда Сатораэль снова выровнял полет, Дафан заметил проблеск света на горизонте, слабый и мигающий, но, несомненно, дело рук человека.
Это были костры на земле, и когда Сатораэль полетел к ним, почти скользя над поверхностью, Дафан смог их сосчитать: их было пять.
Дафан не сразу догадался, что Сатораэль хочет опустить его на землю, чтобы он выполнил какое-то мелкое поручение демона. Он не тешил себя иллюзией, что именно по этой причине Сатораэль унес его с поля боя. Демон определенно не нуждался в нем для исполнения этой части своего плана, но раз уж Дафан оказался у него, демон снизошел до того, чтобы его использовать, лишь потому, что так было проще.
«Ты ее любишь», прошептал демон, не нуждаясь в том, чтобы произносить слова вслух. «Я на мгновение дарю ее тебе. Она твоя, спаси ее и наслаждайся ею».
Но демон прекрасно знал то, что знал и Дафан — Гицилла уже совсем не та, которую он когда-то любил, и что бы он ни сделал, он сделает это по другим причинам.
Дафан понимал это потому, что лишь подсознательная часть его разума слилась с разумом демона, а сознание осталось свободным. И поэтому у него была власть не подчиниться демону, если бы он так решил. Он все еще сам управлял своим телом, своими движениями — но сейчас он не намеревался проявлять свою индивидуальность. Пусть Гицилла была уже не та, которую он любил, это все же была Гицилла. Если она нуждалась в его помощи, он должен помочь ей. Если ее нужно спасти, и у него есть такой шанс, он спасет ее.
Он даже был признателен демону за эту возможность, зная, что Сатораэль с легкостью мог бы сделать это и сам.
«Я все еще человек», напомнил себе Дафан. «Я все еще Дафан, сын Оры, ученик патера Салтаны и друг Гициллы. Я человек, я мужчина, и мне есть чем гордиться».
Он даже не споткнулся, когда Сатораэль опустил его на землю, хотя Дафану пришлось пробежать еще почти десяток шагов, чтобы замедлить скорость. Он едва не врезался в колючие заросли, и догадался очень осторожно срезать с них ветки, чтобы замаскироваться, прежде чем приблизиться к некоему подобию арены, вокруг которой горели эти пять костров.
Когда он отдышался и подполз ближе, то смог найти другое укрытие — за обломками какой-то огромной машины, которые были рассыпаны вокруг.
Внутри пентаграммы, образованной пятью кострами, находились четыре человека, один из них был тяжело ранен. У него было огнестрельное ранение в живот.
Дафану не приходилось видеть смертельных ранений до столкновения с солдатами в деревне, но он слышал жуткие истории, утверждавшие, что самые страшные раны — в живот, потому что смерть от них была медленной и очень мучительной. Этот раненый, похоже, был того же мнения; хотя он находился в сидячем положении, опираясь спиной о толстый кактус, он, казалось, не обращал никакого внимания на трех других людей. Его глаза были закрыты и, казалось, он полностью погрузился в глубины собственного страдания. Дафан видел, что человек с бледным лицом не хотел умирать и отчаянно цеплялся за ту недолгую, полную боли жизнь, что ему еще оставалась, но Дафан понимал — возможно, потому что понимал Сатораэль — что умирающий вполне осознает, какова будет цена его упорства.
Не удивительно, что раненый не заметил тени Сатораэля и не почувствовал ветра, поднятого его крыльями, но Дафан был изумлен, увидев, что другие двое, кажется, тоже не заметили, что пролетело мимо них.
Один из этих двоих явно был руководителем происходившего тут ритуала. Он был высокий и худой, и держал пистолет так, что было ясно — он более чем готов им воспользоваться. Он нетерпеливо шагал туда-сюда, внимательно глядя на остальных троих. Вероятно, он посмотрел вверх, когда Сатораэль пролетал нал ним, и, возможно, почувствовал движение воздуха от могучих крыльев, но, похоже, он не позволял себе испытывать удивление, полностью сосредоточившись на более важном деле: деле, которому он посвятил все свои намерения, все амбиции, всю фанатическую одержимость.
