Когда он попытался остановить шторм, он ощутил его ярость, и она была подобна огню.
Ему показалось, что, вероятно, даже быть вывернутым наизнанку было бы менее мучительно. Он чувствовал, как огонь течет сквозь него, сжигая его заживо — только этот огонь не мог сжечь его до конца, обратив в дым и пепел. Огонь сжигал и сжигал его, и продолжал его сжигать, наверное, целую вечность.
Он чувствовал, как его кожа обгорает, как его сердце и легкие зажариваются; он чувствовал, как кровь в его венах вскипает; чувствовал, как его мозг плавится — но все это были не более чем ощущения, и этого не могло произойти по-настоящему, если только он не позволил бы этому произойти. Все, что он должен делать, чтобы защитить свое тело от сгорания в реальности — упорно продолжать цепляться за свое сознание, отчаянно отказываясь превратиться всего лишь в сгусток эмоций.
Об этом было куда легче думать, чем сделать, но сам факт, что об этом еще можно думать, был доказательством, что это можно и сделать.
И Дафан горел, сражаясь с штормом, и продолжал жить, несмотря на страшные муки. Он не уступит свое право быть мыслящим существом. Никакая угроза и никакой соблазн не заставят его сделать это. Он был человеком, и у него была возможность выбора, и он знал, какой выбор обязывает его сделать долг.
Теперь Дафан понимал, каким смешным глупцом он был, считая себя героем лишь за то, что застрелил человека из украденного ружья. Теперь он понимал, что значит по-настоящему быть героем, и почему настоящие герои были только у Империума, а на стороне его врагов — всего лишь жертвы случайного каприза и гибельного соблазна.
Конечно, он не мог остановить шторм или превратить его во что-то иное, но он мог нарушить процесс, в котором шторм разрывал имперские корабли и все, что внутри них. Даже этого Дафан мог добиться лишь ненадолго — но больше и не требовалось.
Он должен выиграть время, чтобы немногие уцелевшие корабли смогли спастись.
Выиграть время у безвременья было нелегко, но отнимать время — с этой задачей человеческий разум всегда справлялся хорошо.
Дафан протянул руки, все еще сжимавшие руки Гициллы… и выиграл время.
Люди, вывернутые наизнанку, вернулись в нормальное состояние, очнувшись от своего оцепенения, подобного сну. И сразу же принялись за работу, зная, что находятся на грани гибели — но зная так же, что следует делать.
Они действовали теми методами, которым были обучены. Они молились. Они боролись за порядок перед лицом Хаоса.
Три корабля вырвались из смертельной ловушки. Не все на их борту выжили, но потери были относительно невелики.
Выжившие, разумеется, не знали, что они спасены, не говоря уже о том, что они спасены Дафаном. И если бы кто-то сказал им об этом, они был не поверили — но даже если бы поверили, это никак не повлияло бы на то, что они сделали после.
Три уцелевших корабля атаковали мир, который они знали как Сигматус, обрушив на его поверхность смерть и разрушение.
Сначала они усыпали бомбами ярко освещенную дневную половину, разрушив все города в Калазендре. Они превратили Состенуто в обугленные руины и расплавили пустые корпуса кораблей, которые когда-то доставили их братьев на Сигматус. Потом они направились опустошать Гульзакандру, все еще скрытую в ночной тьме — и длинные линии взрывов прорезали яркие полосы света в ее унылых пустынях и скудных полях.
Время, которое Дафан выиграл для трех кораблей, их командиры использовали до конца — и могли бы использовать еще лучше, если бы варп-шторм не последовал за ними к поверхности.
Если бы жизнь Сатораэля не была так коротка, он, возможно, сумел бы исправить то, что сделал с его планом Дафан, но шторм уже становился все более разреженным с каждой проходящей секундой. Его остатки могли лишь создать иллюзию движения звезд в многоцветном небе Сигматуса, и не позволить кораблям выйти из атмосферы, но остаткам шторма уже не хватало силы вывернуть корабли наизнанку или разорвать на множество обломков.
И корабли приземлились.
Уничтожив потерянный осколок Империума, они сами стали потерянным осколком Империума. Поставив точку в одной странной истории, они стали прологом к другой.
И мир продолжал жить: избитый, измученный, обожженный, но не ставший непригодным для жизни людей, пусть и относительно примитивных, но по-своему удивительно изобретательных.
И мир продолжал жить.
До следующего раза.
ЭТО ЗАКЛИНАНИЕ было не только самым сложным из тех, что когда-либо пытался совершить Гавалон, оно было самым сложным из всех заклинаний, которые когда-либо предпринимали колдуны с тех пор, как люди впервые заселили мир, обозначенный на имперских картах как Сигматус.
Зверолюди заняли свои места. Гавалон держал кинжал с волнистым лезвием в правой руке, и горящий факел — в левой, и то и другое в определенные моменты ритуала должно было истязать его плоть. Он не боялся наносить себе увечья ради пользы дела, и не в первый раз ему приходилось жертвовать глазом или отрезать себе какую-нибудь конечность.
И поэтому, когда наступило время выполнить соответствующие элементы ритуала, Гавалон Великий не дрогнул и не заколебался. Не роптал он и на бога, которому был горд отдать эту последнюю и наименьшую из многих жертв, принесенных им для достижения этой цели.
«О, стать Повелителем Перемен!», подумал он. «О, стать мастером метаморфоз, неподвластным дряхлости смертных! Какое счастье служить истинному богу и быть свободным!»
РАСТИТЕЛЬНОСТЬ в пустоши были мрачной и уродливой и до того, как сюда упал самолет, пробороздив заросли, вызвав пожары и рассыпав раскаленные обломки. Кусты были сухими и колючими, их искривленные ветви — очень твердыми. Толстые кактусы казались еще более сухими и шипастыми. Листья каждого растения, попадавшегося на глаза, были либо тонкими и колючими, либо толстыми и бугорчатыми. Здесь во множестве виднелись фиолетовые и серые оттенки, коричневато-желтые и нежно-розовые, но лишь изредка попадались изумрудно-зеленые. Почва, на которой они росли, была иссушенной, тусклой и пыльной.
Теперь все изменилось.
Пока Дафан спал, вся местность вокруг удивительным образом преобразилась. Земля стала черной, вязкой и плодородной, зараставшей в больших количествах плесенью. Повсюду были цветы, и все они пышно цвели. Они были лимонно-желтыми и кремово-белыми, ярко-алыми и бледно-голубыми. Листья на каждом кусте были большими и широкими, самых причудливых форм и видов. Сами кусты стали в два раза больше, чем раньше, превратившись в настоящие взрывы прямых и гибких ветвей, колыхавшихся на теплом ветру. На круглых стволах кактусов появились, как бутоны, десятки маленьких сфер-отростков, многих из которых были покрыты еще меньшими отростками, и большинство из них вместо сухих белых колючек было покрыто мягкой разноцветной шерстью.
