Сергей Григоров - Калейдоскоп

Гость появился в неурочный час, когда пламя свечей золотило вязкую утреннюю стылость. Держа Кафзиэля на руках, я открыл дверь почти сразу, как он позвонил.

— Простите, здесь живет?.. — Он произнес Имя.

— Нет. Вы ошиблись. Такая здесь не проживает.

— Странно… Ее дальние родственники просили передать кое-что, дали этот адрес. Вы давно здесь живете?

— Больше недели.

— И ничего не знаете о прежних жильцах? Девушка с матерью…

— Не интересовался. У меня своих забот хватает. Я сам здесь случайно. Квартира не моя — моих знакомых, а я нечто вроде хранителя. Про старых жильцов слышал лишь, что они вообще уехали из города.

— Куда?

— Ну, куда отсюда уезжают, получив приличные деньги? В столицу, конечно. Только там в наше время можно найти и хорошо оплачиваемую работу, и квалифицированную медицинскую помощь. — У них… были какие-то проблемы со здоровьем?

— Не могу сказать ничего определенного. Вроде бы у старшей был неблагоприятный диагноз. Так, всего лишь подозрение — в здешних больницах сейчас не проводится ни одно сколько-нибудь серьезное обследование. Врачи лечат по наитию, так же ставят и диагнозы.

— Странно. На здоровье они не должны были жаловаться.

— Они и не жаловались. Но подозрение на болезнь зачастую страшнее ее самой.

— Понятно-понятно. И вы не знаете, как их можно найти?

Я пожал плечами. Он стоял в нерешительности, переминая ногами. Возраст его был неопределенно большой. Куцая, явно не по сезону шапочка. Изношенное пальто. Воспаленные глаза. Чуть трясущиеся руки выдавали крайнюю степень усталости, однако его уверенность в благости мира являлась неиссякаемым источником скрытой силы. Такой человек не может вызвать жалости, и я не сказал, что его поиски напрасны. Далее держать его у порога показалось неудобным, и я предложил ему войта, выпить чаю с дороги. Мое приглашение было принято с чуть заметной благодарностью.

— Это мой квартирант, — сказал я, сбрасывая Кафзиэля на пол. — Зовут Авдеем, нрав злой, так что без особой нужды не трогайте.

— Хороший котик, — сказал, гость чуть заискивающе.

Раздевшись» он прошел в комнату, оглядывая обстановку с нескрываемым интересом. На груди у него, придавливая, висел тяжелый орнаментированный крест. Увидев иконы, зажженные свечи, гость испытал явное облегчение. Баул свой он оставил в прихожей, и Кафзиэль на свой манер принялся изучать незнакомый предмет.

— Вы верующий?

— Да как вам сказать, — ответил я, заваривая чай. — И да, и нет. Я не отрицаю существования Бога. Однако иконы не мои.

— А-а, понимаю. Вы ученый. Верно я угадал? Могу сказать даже больше: судя по вашей, библиотеке, вы биолог… Или астроном?

— Идите сюда, на. кухню. Все готово.

Я разливал чай, и синеватая дымка клубилась по белизне фарфора. Свежий мед потел в блюдце Рядом, сдивочно благоухая, громоздилось рассыпчатое печенье, восточные сладости. Теснились вазочки с орехами, фруктами. Чуть в стороне улеглось блюдо с янтарной красной рыбой, нарезанной тонкими — до прозрачности — ломтиками. Как я и ожидал, великолепие стола вытолкнуло страсть проповедника, наружу.

— Так, значит, вы ученый, и естественно, сопрягаете веру с догмами своей науки. Для вас Бог, видимо, существует прежде всего в виде всеобщей гармонии. А Мессия? Верите ли вы в Его приход?

— Больно тяжело согласиться с ним.

— Почему? Наука не позволяет? Вы, материалисты, — говорил гость, брезгливо ломая пахлаву, — нелогичны и непоследовательны. Вы утверждаете, что единственный правильный метод познания мира — научный, что наука позволит вам со временем узнать все. При этом вы забываете — или делаете вид, что забываете, — одну «малость», а именно то, что наука занимается только повторяющимися событиями. Такими, которые можно тиражировать бесконечно. Для которых можно установить единственную причинно-следственную связь, представить ее в виде некоей закономерности, не зависящей от воли наблюдателя. Однако любое явление, любой процесс существует только в единственном числе. Уже древние заметили, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Неповторимость — неотъемлемый атрибут природы. Разве можно этим пренебрегать?

— Почему бы и нет, если понимать уникальность как продукт множества малозначащих деталей? Скажем, определяя местоположение какой-либо звезды, можно — да и нужно — не учитывать, какая температура у тебя в квартире, что ты ел на завтрак и так далее.

— Вы уверены?

— Абсолютно. И убеждался в этом множество раз.

— Я допускаю, что вы рассчитаете, например, траекторию брошенного камня достаточно точно. Для предметов какого-то масштаба в каком-то диапазоне времени вы можете говорить о предопределенности, и спорить с вами будет трудно. Но так ли предопределены явления микромира, коли пришлось для описания их изобретать новый, чуждый окружающему миру язык — квантовую механику? Так ли предопределено поведение сложных систем? Вот простейшая сложная система: рука с зажатой игральной костью. Вы можете сказать, что предопределено выпасть единице?

— Зато я кое-что могу сказать о вероятностях событий.

— Опять-таки предполагая возможность повтора действий. А это принципиально неверно. То, что мы, люди, воспринимаем как случайность, на самом деле промысел Божий. Он ведет и оберегает нас.

— Ведет? А как же тезис насчет свободы воли?

— Упаси Бог, я его не отрицаю. Ни в коем случае. Вы неправильно поняли. Бог не принуждает нас. Он ведет и оберегает, чтобы мы сами, но своей воле пришли к Нему.

— Зачем?

— Все в мире имеет свое предназначение. У человека тоже должна быть цель. Иначе жизнь лишена смысла.

— Все наши поступки — или некая часть их — осмысленны. Мы постоянно ставим какие-то цели и добиваемся их.

— Но это маленькие цели, ничтожные желания. Я говорю о смысле существования. Что может быть выше, благороднее приобщения к Богу?

— Отсутствие всякой цели.

— Не понял.

— Что здесь непонятного? Изначальная бессмысленность существования — и самое тяжкое проклятие, и высшее благо человека. Любая цель, какой бы она ни была, — все равно ограничение. Действия человека, добивающегося чего-либо, можно предугадать. Он становится конечной системой, занимающей какую-то свою нишу мироздания. Человек, не имеющий цели, потенциально способен на все. Лишь Ничто не имеет границ, все остальное заперто в клетке своего определения. Так зачем человеку, наделенному свободой воли, добровольно обрекать себя на заточение?