Нагорный вздохнул с облегчением.
У меня жалость мешалась с пониманием правильности происшедшего.
После оглашения вердикта судья практически повторил то, чего просил Ройтман: те же сроки и психокоррекции, и реабилитации.
— Скорее всего, будет немного меньше, — шепотом прокомментировал Евгений Львович, — мы всегда с запасом просим, чтоб потом к судье не бегать, если вдруг будут непредвиденные сложности с психокоррекцией: невосприимчивость к препаратам какая-нибудь или патологическое упрямство.
— Господа, — обратился судья к осужденным, — в течение трех дней вы обязаны выбрать Психологический Центр из предложенных Евгением Львовичем Ройтманом и сообщить решение вашим адвокатам.
И закрыл заседание.
Когда мы выходили из зала, я протиснулся к Глебу Митте, который понуро плелся к дверям.
— Глеб, — сказал я, — если что-то понадобится, тебе или твоему отцу, ты обращайся.
— Да, что ты можешь! — хмыкнул он.
— Я, может быть, и немного, но есть Нагорный, есть Леонид Аркадьевич. Попрошу.
— И они будут нам помогать?
— Я буду просить.
Нагорный завис где-то позади, видимо, с Евгением Львовичем.
Но мы вышли за двери, и он догнал нас.
— Артур, вообще-то все правильно, — сказал он.
— Я понимаю, — кивнул я.
— Глеб, — сказал он, — все правильно. Решение абсолютно адекватное, но, если что-то понадобится вам или вашему отцу — жалобы, просьбы, пожелания — обращайтесь. Знаете, как со мной связаться? Ловите контакт.
Глеб ушел к лифтам, а мы спустились по лестнице. У входа нам кивнул охранник, и стеклянные двери суда закрылись за нами. Вот и колоннада, и ступени за колоннадой, вот и площадь, где в нас стреляли полгода назад.
Я вдохнул морозный воздух и взглянул вверх. Красное закатное солнце висело уже над домами и окрашивало розовым ветви деревьев, колонны, ступени и снег.
— Артур, ты понимаешь, какой это кайф, вот так выйти из суда и искренне считать, что решение судьи совершенно адекватное, — сказал Нагорный. — При Страдине такого не было. Вообще никогда!
Последний вечер декабря, предновогодний вечер. Главная площадь университетского квартала. Конечно, громко называть площадью этот пятачок. Не главная площадь Кириополя в ста метрах от императорского дворца, где сейчас тоже собрались люди у огромной новогодней елки. Не главная площадь делового центра в окружении сияющих витрин магазинов, роскошных отелей и круглосуточных ресторанов. Не крыша двухсотэтажного небоскреба «Кратос», откуда лучше всего виден новогодний фейерверк.
У нас почти скромно. Елка высотой всего метров пять. Правда, наряжена профессиональным дизайнером, переехавшим к нам с Тессы. Не Бенедиктом Шенье. Некой Изабель Ланьес. Но тоже дико красиво: золото и серебро — тончайшее кружево огоньков. И деревья вокруг пяточка украшены гирляндами и светятся золотом и серебром, и сияют огнями ограды садов.
В университетском квартале в предновогодний вечер принято собираться вместе. Потом все разойдутся по домам и продолжат праздник в кругу семьи, но провожаем старый год здесь. Мы с Маринкой, Нагорный с детьми, Старицын с женой, Ройтман один, родители отчима с приемными детьми Далией и Винсентом. Все-таки, они приходятся мне тетей и дядей, хотя в два раза младше. Троллить меня по этому поводу им не дает возможности только недостаточное знание языка. Два года на Кратосе, а все еще говорят с жутким дартианским акцентом. Впрочем, я тоже в этом не идеален.
Мелюзга, понятно, бесится у елки и с нетерпением ждет начала фейерверка. Отсюда, говорят, тоже неплохо видно, хотя и не так здорово, как с вершины башни «Кратос». Зато все свои.
— С наступающим, Артур, — говорит мне Старицын, — у вас все в порядке?
— Странно слышать «вы» от человека, который знает твою нейронную карту, — говорю я. — Давайте уж на «ты», Олег Яковлевич? Сколько же можно…
— Тогда «Олег», — улыбается он. — На «ты» — так взаимно.
— Отец говорит Ройтману «вы», а он ему «ты».
— Значит, им так удобнее.
— Мне, наверное, тоже так удобнее.
— А мне нет.
— Ладно, — киваю я. — Приучился же я как-то Нагорного «Сашей» называть.
Хотя в моих мыслях он все равно «Александр Анатольевич».
— Ну, и хорошо, — говорит Олег Яковлевич. — У тебя все в порядке, Артур?
— Да… пожалуй.
— Артур, только не ври, пожалуйста, человеку, который знает твою нейронную карту. Что не так?
— Да, ерунда. Я сегодня достал гитару. Полгода не притрагивался. А у нее струны расстроены так, что дальше некуда, и все в пыли. Я не стал мучиться настраивать и убрал обратно. И стихов я не пишу. Тоже полгода.
— Считаешь, что это последствия психокоррекции?
— Я подумал, что да. Разве не так?
— Абсолютно не так. Мы это не трогали. Ну, зачем? Это же не криминально!
— Тогда почему?
— Так дети бросают игрушки, когда взрослеют. Другие интересы, впечатления, занятия. Но, если ты считаешь, что это для тебя потеря, просто выделяй на музыку хотя бы два-три часа в неделю — и все вернется. Все это только нейронные связи в твоей голове. Тебе дорог этот участок мозга, он доставляет тебе удовольствие — так нарасти. Все же в наших руках.
— Мне, наверное, на осмотр скоро? — спросил я. — Полгода прошло.
— Да, недели через две. Не хотел тебе напоминать в праздник. Я вызову, договоримся.
— Угу, — кивнул я, — приду.
— Все будет хорошо, — сказал Старицын.
Когда мы только переехали сюда с Маринкой, ко мне приходил знакомиться местный шериф. Это был третий шериф в моей жизни после шерифа Аркадии и шерифа Чистого. И этот был похож на своих избирателей, как и двое первых. Местный шериф был в высшей степени вежливым, интеллигентным, похожим на профессора, оказался бывшим преподавателем права и звался Артемием Красовским. Впрочем, другого шерифа университетский квартал никогда бы и не избрал. Было непонятно, зачем здесь вообще шериф: преступность в университетском квартале существовала только теоретически, либо была не местного происхождения.
— Вы со всеми новичками знакомитесь или только с прошедшими курс психокоррекции? — нагло спросил я.
— Если бы я знакомился только с бывшими пациентами центров, мне бы не с кем было знакомиться, — заметил он, — так что со всеми.
— Я один такой, да?
— Есть еще два профессора, которых штрафовали за участие в митингах при Страдине, — гордо сказал Артемий Сергеевич. — Впрочем, и меня при нем за митинги штрафовали.
— Ну, это правонарушение, — сказал я. — Это же не Центр. Порчу местную идиллию?
— Нисколько. Почему портите? Старицын о вас очень хорошо отзывался. Нагорный вообще в восторге.
— Поговорили уже?
— А как же! — улыбнулся он.
Как потом выяснилось, местное население именовало шерифа исключительно «Тёмой». Сейчас Тёма стоял по другую сторону от елки, заметил меня, помахал мне рукой.
К нам приближался Александр Анатольевич с бутылкой шампанского в руке и бокалом в другой. Что было для меня некоторым разрывом шаблона: я был уверен, что Нагорный не пьет вообще.
— Тёма разрешил, — сказал он. — Вообще-то правонарушение пить на улице, но в честь праздника есть высочайшее позволение местной власти. Есть, куда налить?
Мы со Старицыным и Марина подставили бокалы. Александр Анатольевич щедро плеснул нам и налил себе на донышко, так что словом «пить» это вряд ли называлось.
— Саш, когда же мы, наконец, услышим твое новогоднее обращение? — спросил Олег Яковлевич.
— Ох! — сказал Нагорный и закатил глаза. — Мне лично нравится, как Хазаровский поздравляет. Душевно. В прошлый раз призвал любить друг друга и заботиться о детях и стариках. В этом будет призывать быть милосердными к тем, кто оказался в Психологических центрах.
— Откуда знаешь? — спросил Старицын.
— Я черновик видел.
— Предатель.
Мы выпили за старый год.
— Ну, так, когда? — протянул Олег Яковлевич.
Нагорный улыбнулся и развел руками.
