мне чавканье, словно кто-то шаловливый запустил в спальню свинью.
Я бросил прощальный взгляд в полутьму половины: нечто темное, косматое, бесформенной кучей сидело сверху стонущего гипнотизера, рвало его на части. Пило. Выжимало досуха. Каблуки модных туфель Иннокентия суетливо скребли по крашеным доскам пола, задевали сундук.
Косматое повернуло ко мне голову с тускло светящимися багровым глазами и широко улыбнулось, растягивая будто резиновую пасть с десятками острых блестящих зубов.
Кто он есть? Вам лучше и не знать.
Я захлопнул дверь в бабулькину половину, повернул ключ. Раз. Другой. Никогда не знаешь, стоит ли опасаться нашего фамильного клада. Улыбчивого в сто зубов при определенных условиях, когда понимает, что кому-то из нас грозит опасность. Тревожно, что слухи просочились, хотя там совсем не деньги, конечно.
Не золото и бриллианты, просто шуба.
Тошнота и слабость схлынули, словно некто разом выдернул из меня мешающие жить колья, дартс этот сраный, окатил живой водой. За толстой дверью раздавались затихающее хрюканье и скрежет, покупателя слышно не было. Скоро наестся.
Кран издал последнее бзын-н-нь, пока я не закрутил его потуже. Так-то лучше.
Я вышел во двор и пошел к калитке. Первым делом откатить от ворот машину – брелок с ключами я подобрал на столе, среди бумаг, оказавшихся вовсе даже не договором и распиской, а безобидной пачкой газетных страниц. Крепенько он меня заморочил, теперь и похвалить можно талантливого покойника.
Мо-ло-дец!
Машину – в близкий к дому парк. И лучше сжечь, конечно, но там посмотрим. Или загнать ее по дешевке попробовать?
Который раз продаю дом, а меня так шуганули впервые, даже смешно теперь стало. Кеша, режиссер хренов: сам переоделся, меня заставил, все для цельности картины, что времени куча прошла.
На панели машины экранчик деловито сообщил, что первое августа на дворе. Первое. Но скоро закончится, вечер же.
Вспомнив широкую улыбку косматого обитателя сундука, даже я вздрогнул. Хорошо что хорошо кончается, но теперь придется занять еще один крюк в погребе. Это только в моей юности они пустовали, а теперь там целая коллекция высосанных до хруста покупателей. Пусть висят. И спокойную до поры шубу надо бы вернуть в сундук. Будет мне наука, но кто же ожидал?
Обычно я беру деньги за дом вперед, тем и живу.
Над городом висела хмарь; белесо-серое небо опустилось низко, сгустилось, словно норовя коснуться крыш самых высоких зданий, шпиля телебашни, всего того, что устремлено вверх, что дерзнуло подняться из тлена и праха земли к облакам, хотя бы чуть-чуть.
Не был исключением и мост: его задранные к небесам столбы, перевитые толстыми тросами, окутывал на верхушках влажный туман. Но дождя не было. Пока или вообще – Бог весть, не верить же в этом сложном вопросе синоптикам, близкой родне жрецов невидимых атмосферных фронтов и гадалок на винтажном барометре. Сушь. Великая сушь. И только после щелчка прокуренным пожелтевшим ногтем – ураган.
Все по старику Джерому.
Мост, как и его собратья, казался сверху грубым стежком, сшивающим два берега на скорую руку пьяного патологоанатома. Центр и окраины. Левый и правый. Соединяющий одни дороги с другими, чтобы было где развернуться мощи коптящих в небо двигателей, было где оставить ворох резиновых пылинок, исправно сыплющихся с мокрых шин автомобилей.
Толстый и неряшливый шов на теле города.
– Дурак ты, Стас, – сказал отец. – И взрослый вроде как, женатый вон уже, а – дурак.
Он досадливо сплюнул. Слюна паутиной размоталась в воздухе и улетела под чьи-то колеса. Никто ничего и не заметил, равновесие мира не нарушить эдакой ерундой.
Они с сыном шли рядом по одному из стежков, сшивающих берега. По узкому тротуару, похожему на тюремный коридор для прогулок – с одной стороны непрерывная металлическая стойка, отделяющая их от фыркающих машин, от дороги, с другой – высокий, почти по грудь бетонный парапет, за которым пустота. Простор, ограниченный сверху облаками, а метрах в двадцати ниже – свинцовой рябью реки. Граница между материальным и вечным.
Было бы море – пахло бы солью, йодом и бескрайними просторами, а так – нет.
– Ну, пап…
– А что – пап? Живете в съемной квартире, а ведете себя с Юлькой как два миллионера. Я молчу про тряпки-вино, дело молодое, сам таким…
Отец споткнулся о металлическую полосу, одну из скрепок, поперечин огромного моста, негромко выругался.
– Но машина! Машина – это перебор, Стас! Сколько тебе за нее выплачивать?
– Пять лет, – буркнул тот.
Он был похож на отца, просто более молодая копия. На четверть века свежее, на полголовы выше. А так – и походка, и голос… От матери только цвет глаз – отцовские серые, строгие, а у Стаса зеленые, с пляшущими бесенятами в глубине.
– Через пять лет эта железка сгниет уже. Или разобьешь, где, ты же гонщик… А платить и платить. Могли бы и на трамвае кататься, а если срочное чего – такси вон. Яндекс.
– Пап, ну мои ж деньги… Наши, в смысле. Со свадьбы часть, да и заработали с Юлей за год кое-что.
– Твои. – Отец махнул головой, словно отгоняя невидимое, но надоедливое насекомое. Или просто по привычке откинул назад волосы, которые на самом деле давным-давно стриг коротко. – Но лучше на квартиру…
– Пап, ну глупо сейчас копить! Ипотеку не даст нам никто: доходы-то – сам знаешь. А машина нужна! Еще как нужна.
– Таксовать, что ли собрался? Бомбить, как раньше говорили? Совсем спятил.
Следующую полосу отец перешагнул, глядя под ноги. Не все же спотыкаться.
– Да нет. Ну… Просто нужна. Я тебе потом скажу зачем, ты поймешь.
– Стас!
– Все уже, все! Куплено. Перестань со мной… как с маленьким.
– А то ты большой…
Ветер настойчиво пытался сдуть их обоих ближе к дороге, по которой плотно – одна за одной – шли машины. Из окон промелькнувшего автобуса на них без особого интереса глянули чьи-то лица. Две фигурки, почти одинаковые, только одежда отличалась. Ничего интересного: топают взрослый отец с почти взрослым сыном, разговаривают. Скука. Еще и хмарь эта… Скорее домой, там плед, телевизор, горячий чай и теплая кошка. Или собака – у кого как.
Пассажиры – случайный набор, частичка человечества в мчащемся кирпиче автобуса, у них всякое может быть.
– Безответственный ты, Стас. Ничему я тебя не научил.
Звучало куда лучше, чем «дурак», но тоже отдавало нотациями и прочими прелестями воспитательного процесса. Сын поежился от холодного ветра, а вот спорить не стал. У отца своя картина мира, привычная, цельная, а у него и
