силы, которых нет ни у кого. В том числе – узнавать вот так, на расстоянии, несмотря на диковинный наряд из мешковины, облепленной кусками разбитых зеркал. Немыслимое зрелище, но видимо помогло защититься от Них, раз уж парень дошел до дуба. Как только сообразил, гаденыш…
– Стой! – кричит стекольщик. Бежит, задыхаясь, сплевывает на бегу. Чувствует, как начинает колоть в правом боку, как все прожитые годы наваливаются на спину – куда тяжелее привычной стопки зеркал. – Не подходи к нему! Нельзя!!!
Я слышу крик за спиной. Даже не оборачиваясь, узнаю и голос. Но мне сейчас не до него. Дикая идея защититься осколками лопнувших зеркал от призраков сработала, но дорога вывела меня вместо трассы к райцентру в лес, словно я пошел не в ту сторону. Плевать, я знаю путь к людям и через лес, зря, что ли, всю жизнь здесь прожил. Лишь бы не съели по дороге.
– Не подходи к дубу! – крикнул за спиной стекольщик. Голос все ближе.
Ага… Значит именно этого и боятся его хозяева? Я рад, что пришел в лес. Надо было идти раньше, когда была жива мама, но я слишком долго соображал. Мучительно долго.
Бывшее дерево, аккуратно распиленное на толстые чурбаки, лежит в стороне. Отец, при всех его недостатках, мужик был старательный. Груда веток чуть дальше. Вон заросшие грязью санки, на которых виднеется рукоять бензопилы. Где же он сам, где? Не мог он все бросить и убежать, техника денег стоит.
– Федька? Смелый ты у меня…
Наконец-тоя вижу отца, и от ужаса у меня подгибаются колени. Звеня приклеенными и наспех пришитыми кусками зеркал, я едва не падаю в густую весеннюю грязь у мощных корней дуба. К ногам отца, которых у него больше нет.
Его призрачная как туман фигура стелется над потемневшим за зиму спилом, словно он по пояс врос в остатки уничтоженного им дерева.
– Батя?.. – я чудом удержался на ногах, схватившись рукой за могучий пень. – Что нам теперь делать?!
– Не знаю, – вздыхает отец и вытирает рукой лоб. Рукава его свитера закатаны по локоть, словно он только что закончил работу. Куртки нет, наверное, так и валяется где-то там, на санках. – Я всех подвел. Всю деревню. Денег, дурак, хотел срубить по-простому. Тебе вот, да и Машке что-нибудь купить…
– Уходи отсюда! – хватает меня за плечо стекольщик. Добежал все-таки. – Домой, говорящая еда!
Я пытаюсь вырваться, но это бесполезно: хватка у пастуха людей мертвая. Дергаюсь под пристальным взглядом отца, но ничего не выходит.
– Слава Богу, успел, – ворчливо говорит еще один знакомый голос за спиной. – Пусти паренька, дылда!
Осколки зеркала, наклеенные будто погоны на плечах, впиваются мне в кожу. Стекольщик держит за плечи обеими руками, давит сверху, словно пытается заставить упасть на колени.
– Иди отсюда, бродяга! – не отпуская меня, цедит мой мучитель. Голос у него спокойный, презрительный. Такое ощущение, что он не говорит, а вещает, как динамик радио.
– Эх, жизнь моя жестянка… – отвечает Белый. Грустно так говорит, будто рассказывает о смерти кого-то близкого, до боли родного. – Ведь клялся же больше никогда…
Слышен негромкий удар, как если бы человека хлопнули по плечу. Или дружески, но сильно ткнули кулаком в спину.
Хватка на моих плечах ослабевает, будто стекольщику стало не до того. Может и на самом деле так: он закашливается и совсем отпускает меня, пальцы соскальзывают с плеч.
Я оборачиваюсь, думая, что уткнусь ему в пропахшую табаком бороду, но стекольщик уже падает на спину, захлебываясь выступившими на губах кровавыми пузырями. За ним стоит Белый – немного смешной, в криво натянутой вязаной шапочке и неизменной куртке с дырками на локтях. В руке он держит один из маминых кухонных ножей – тот, что с длинным лезвием. И когда успел стянуть, даже непонятно, мама строго следила за утварью.
– Так надо, Федор, – задумчиво говорит бродяга и вытирает нож о рукав, оставляя на и так грязной куртке свежую бурую полосу. – Отмолю. Где один, там и двое.
Рука у него тоже в крови, но он не обращает внимания.
За моей спиной громко вздыхает отец, я резко оборачиваюсь и вижу, что его силуэт, казалось бы навсегда спаянный с пнем, начинает растворяться в воздухе. Где-то далеко за лесом, пробиваясь через узорную вязь веток, начинает светиться небо. Я уже забыл, как это бывает – солнце встает.
Над нами слышится ровный гул. Десятки, сотни темных устрашающих силуэтов кружатся гигантской, нацеленной на остатки дерева воронкой, будто всасывающей их, вминающей в пень дуба. Теперь слышно, что они кричат: все сразу, громко, неразборчиво. Так кричит больная скотина, ведь не может объяснить, где болит.
Я знаю, что бояться больше нечего. Они уходят. Стекольщика больше нет, и почему-то для Них это очень важно. Без него нечто разладилось, сломалось.
– Как же я так, а? Снова… – бормочет Белый. – И вроде опять все правильно сделал, прости Господи. Как нам всем выйти из этого круга?..
А я смотрю на восходящее солнце, которое не могут закрыть остатки этой страшной летучей армады. Мне кажется, что я вижу среди черных силуэтов один белый, в светлых рубашке и брюках, в растоптанных века назад сандалиях. Он никуда не спешит, просто парит в высоте и смотрит мимо меня. Вниз. На нелепого человека в вязаной шапочке.
В углу подвала, под сплетением ржавых труб, возится человек. Фыркает. Плюет и бормочет невнятное. Луч света из забитого досками окна под потолком разбудил не только меня – значит, здравствуй, новый день.
Аллилуйя, как сказал бы тот, кто верит. Хвалите Йах. Но ведь – нет здесь таких.
– …твою мать! – подтверждает мой настрой хриплый голос. Слишком писклявый для Виктора Степановича, стало быть, Пашка продрал глаза первым. – С-с-сука…
– Не шуми.
– Да какая… Я руку отлежал! Вообще не чую, как резиновая. Шланг, прикинь?
Прикидывать нет никакого желания. Здесь вообще туговато с желаниями, остались одни шевелящиеся черви в памяти, никак не складывающиеся в стройную картинку. Словно в яму смотришь, а они – там.
Условно живы. До ближайшей рыбалки.
Я сбрасываю пахнущее мышами одеяло и встаю. Запах пугливых зверьков, в котором нет мускуса хищников – только ужас бытия – преследует меня повсюду. В здравом уме такой накидкой пользоваться не станешь, но очень уж холодно ночью. Да и кто сказал, что мы не больны на голову? Диагноз здесь ставить некому. Нечем. Незачем.
Степаныч кашляет: разбудили.
– Что… сегодня? – скрипит старик, садясь в груде тряпок. Седые редкие
