— Да. Там у них нет ничего — ни живого, ни мертвого, — что способно с тобой сравниться. Ты и сама это знаешь. На самом деле ты — ничто — я могу так сказать, я ведь такая же, — тебя спасают только способности пилота. А их даже словом «гениальность» не описать. Гении рождаются хотя бы раз в век, а твой талант, вполне возможно, больше никогда не повторится. Он всегда был с тобой, ты никогда над ним не работала и даже не знаешь, что это такое. И Содружество не знает.
Каанг взглянула на консоль; Тахл уже переключил управление на себя.
— Никто не знает.
— А вот они, там, знают, — сказала Элизабет.
— Нет! Я тебе не верю. — Голос Каанг дрогнул. — Я тебе не верю, ты врешь.
— Извини, — ответила Элизабет, — но мне в точности рассказали, что это и как работает. Я, конечно, ничего не поняла, да и запомнить мне не дали.
— Нет! Ты врешь!
— Они сделали меня без способностей и тем самым доказали, что, лишившись таланта, ты практически не изменишься.
— Ничего ты не доказала!
— Но ты же сразу спросила, чего не хватает, как только я появилась.
— Ты все равно ничего не можешь доказать. Ты врешь!
— Слушай, я уже говорила, что не займу много времени, и почти закончила. У тебя есть дар, ты его не понимаешь и не просила. Ты летаешь на «аутсайдере» вместе с командой аутсайдеров, но из-за своих способностей чужая даже для них. Ты нужна им, но ты совершенно на них не похожа. Другой тип аутсайдера. Ты никогда не делала ничего плохого и даже не можешь понять, как можно прийти к такому решению, как можно причинить кому-то вред. — Она улыбнулась, словно извиняясь, и начала тонуть в белом веществе, из которого состояло тело на мостике.
Ее голос звучал все тише, но Элизабет все же успела сказать:
— Я задала им вопрос. Если вы понимаете природу этого дара, то можете ли скопировать его, сделать других пилотов вроде тебя? Они мне ответили, но ничего…
— Не дали.
— Запомнить.
— Я в порядке, коммандер, — уже во второй раз заверила Фурда Каанг. — Она не сказала мне ничего нового, я все и так знала… Тахл, можете перенаправить управление кораблем на меня? Спасибо.
— Каанг, Она не хочет, чтобы хоть кто-то из нас прошел через такое без последствий. Она себя калечит, только чтобы запустить эту штуку к нам на мостик. Поэтому, пожалуйста, идите и отдохните.
— Потому что на самом деле я — ничто? Потому что я самая слабая, если не считать моих способностей?
Фурд ответил не сразу:
— Да.
— Спасибо за откровенность, за то, что обошлись без всяких «но». Вы бы солгали, сказав иначе.
Фурд промолчал.
— Но у меня нет времени на отдых, коммандер. Если Она действительно поняла мой дар, то мне нужно остаться здесь. Если Она действительно может создать других пилотов вроде меня, то придет за нами.
— Не может и не поняла. — На мостике появилась новая фигура. — Она солгала.
В центре отсека стояла семифутовая колонна, отдаленно напоминающая гуманоида, серая и сверкающая. Ее невероятно большие, умные глаза светились теплым золотистым цветом.
— Она солгала, — повторило оно.
— А ты, — спросил Смитсон, — что здесь забыл?
В дальнейшем разговор проходил на его собственном наречии, остальные слышали только скрип и стрекот, который издавали трущиеся друг о друга хитиновые пластинки на шеях эмберрцев. Громкость звуков увеличивалась, когда они проходили через горло, а их модуляции задавались ртом. Такой язык почти электронной скорости и интенсивности развился, когда травоядные предки Смитсона стадами ходили по долинам и нуждались в более сложном социальном устройстве, чем стаи впечатляюще организованных всеядных хищников. Это, а также их физическая сила и невероятно эффективная пищеварительная система, которая извлекала энергию из растительной массы на субатомном уровне, и давали эмберрцам возможность развиться интеллектуально, а не пастись все время, позволили предкам Смитсона перевернуть эволюцию вверх дном и стать доминирующей формой жизни на планете.
Фурд так и не понял, почему разговор велся на языке Смитсона. Поначалу он заподозрил, что речь шла о вещах, которые «Вера» хотела скрыть от остальных членов экипажа. Но когда экран воспроизвел запись беседы с переводом, ничего нового они не узнали.
Симуляция начала разговор, повторив изначальное имя Смитсона, то, которое он носил в молодости, многосложное слово длиной в несколько абзацев. В нем перечислялись все юношеские достижения эмберрца, как физические, так и интеллектуальные. Для каждого жителя Эмберры имя было механизмом, росшим вместе с хозяином. Иногда оттуда убирали некоторые детали, другие, побольше, добавляли, показывая, кем был его владелец, кем стал и кем может оказаться в обозримом будущем. Но имя Смитсона обрывалось совершенно внезапно.
Симуляция замерла — фраза длилась всего несколько секунд, а перевод занял несколько минут, — а потом произнесла настоящее имя Смитсона, неизменное, так как у эмберрца не было будущего. По своей структуре оно походило на предыдущее слово и заканчивалось двумя слогами, которые в Содружестве гуманизировали до ближайшего удобопроизносимого эквивалента.
В конце подлинного имени Смитсона стояло эмберрское жаргонное выражение, которое на земные языки примерно переводилось как «гнойная шишка». После него никаких новых добавлений не было и больше не будет.
В обществе, где родился Смитсон, превыше всего ценились дети и образованность. Его вид нуждался в огромном количестве детей, а каждая особь должна была максимально реализовать себя в жизни, ибо только с помощью силы и разума эмберрцы могли справиться с хищниками, которые при обычных условиях стали бы доминирующей формой жизни на планете. Мужчины и женщины собирали свои достижения, а самые выдающиеся члены общества использовали других в качестве разменной монеты, играя на их желании плодить потомков за счет менее талантливых индивидуумов, укрепляя и так быстро усиливающийся генофонд. Это импульсивное желание — быть успешным, размножаться и снова быть успешным — лежало в основе всего социального устройства, созданного эмберрцами. Оно пронизывало все государственные институты. Динамически развивающиеся, амбициозные травоядные, само их существование было практически невозможным.
Смитсон выделялся даже на фоне самых успешных. Его положение на Эмберре напоминало статус Шрахра на Шахре. Но после того как ему поставили диагноз, все закончилось. Он стал переносчиком неизлечимого заболевания, в разговорной речи известного под названием «гнойная шишка». Эмберрский юмор всегда отличался жестокостью. На самом носителе оно никак не отражалось, вирус гнездился в половых органах, и все потомки больного страдали от ужасных дегенеративных изменений, поглощающих тело и разум. Поэтому Смитсон убил своих детей, а потом в надежде заразиться съел их, ведь, с горечью объяснял он, они бы стали «овощами», а он был вегетарианцем. Вот только носители обладали иммунитетом. И Смитсон отвернулся от сородичей, а все достижения потеряли для него всякий смысл, так как ни одна женщина не стала бы с ним совокупляться. А потом изгоя рекрутировал Департамент.
