— Мне нравится быть с тобой, — снова заговорил он. — С тобой все кажется интересней, чем без тебя. — Он не сводил со Свон глаз. — Мне нравится свистеть с тобой. Нравится проведенное нами время в туннеле.
— Тебе оно понравилось?
— Конечно. И ты это знаешь.
— Нет, — сказала она. — Я не знаю, что знаю и чего не знаю. В этом часть моей проблемы.
— Я люблю тебя, — сказал Варам.
— Конечно, — ответила она. — А я тебя.
— Нет, нет, — возразил он. — Я люблю тебя.
— Понятно! — сказала она. — Но боже… я не совсем понимаю, о чем ты.
Он улыбнулся своей легкой улыбкой. Такой легкой, что она была почти не видна за лицевой пластиной… но появлялась она только тогда, когда ему действительно хорошо. Это не проявление вежливости. Когда он просто вежлив, он смотрит иначе.
— Я тоже не совсем понимаю, — сказал он. — Но все равно говорю. Желание сказать тебе это — разве это не любовь?
— О-хо! — сказала Свон. — Послушай, у нас какой-то странный разговор. У тебя обморожена нога, и ты, должно быть, в шоке. Скафандр напичкал тебя разными успокоительными.
— Очень возможно, — сонно ответил он. — Но, даже если так, я все равно могу сказать, что чувствую на самом деле. Сказать, пока не поздно, выразимся так.
Он снова улыбнулся, но коротко; смотрел на нее, как… Свон не знала как. Не как ястреб, и ничего похожего на долгий взгляд волка; скорее это взгляд, полный любопытства, взгляд вопросительный — лягушачий вопрос; он словно спрашивает: а ты что за тварь? Робот? Рупор? Рыба?
Она не знает. Не может сказать. Ее Жаб взирал на нее глазами как из яшмы. Свон посмотрела на него: такой медлительный, такой замкнутый, сдержанный, педантичный… если все это верно. Она попыталась в одной фразе или характеристике собрать все, что знает о нем, но не сумела: было множество обрывков, небольших происшествий, ощущений, и их долгое общее время вместе, тоже из обрывков и путаницы. Но — интересен! Вот что в центре, вот слово, которое он сам использовал. Он интересен ей. Ее влечет к нему, как к произведению искусства или к ландшафту. Он осознает свои действия, это точно; проводит четкую линию. Он показал ей новые действия, но и новые чувства. Быть таким спокойным! Таким внимательным! Он удивлял ее этими своими качествами.
— Гм, ладно, я тоже тебя люблю, — сказала она. — Мы многое пережили вместе. Позволь мне подумать. Я, кажется, думала не о том, на что намекаешь ты.
— Предполагаю, — согласился он.
— Ладно, да, хорошо. Я подумаю о том, что это значит.
— Хорошо.
Снова эта его легкая улыбка.
Они плыли в черноте, пронизанной белым. Ослепительный блеск: говорят, в космосе невооруженным глазом видны сто тысяч звезд. Наверно, компьютер подсчитал те звезды, которые способен рассмотреть человек. Свон казалось, что звезд гораздо больше.
Они невесомо покачивались, сотрясаясь, когда она моргала или дышала. Свон слышала собственное дыхание и биение своего сердца, слышала шум крови в ушах. Звуки движения живого существа сквозь пространство и сквозь время. Удар сердца за ударом сердца. Если она прожила век с третью, ее сердце сократилось примерно пять миллиардов раз. Кажется, что это очень много, пока не начнешь считать. Счет сам по себе предполагает конечное число, а это по определению означает «мало». Странное ощущение.
Но считать свои вдохи — это и буддистская церемония, лежащая в основе поклонения Солнцу на Меркурии. Она сама это практиковала. Теперь они здесь, противостоят Вселенной, смотрят на нее из крепостей своих скафандров и тел. Слышат тело, видят звезды и глубокую черную пустоту. Вот созвездие Андромеды, а в нем галактика Андромеды — скорее эллиптическое пятно, чем плотная точка. В раздумьях о том, что это такое, Свон иногда удавалось продвинуть третье измерение еще дальше в черноту — воспринимать не только глубину полей, проколотых звездами на разном расстоянии, что можно посчитать признаком их яркости, но и Андромеду в целом как целую галактику, гораздо более дальнюю, чем хватает глаз — вот они, бездны пространства, продолжение вакуума, которое она воспринимает зрением. Ужасные минуты, но, правду сказать, недолгие, как же иначе — человеческое зрение, человеческий мозг устроены не так, чтобы воспринимать такие просторы. Она знала, что тут требуется работа воображения, но, когда эта мысль сочеталась с тем, что она действительно видела в данную секунду, окружающее становилось вполне реальным.
И такое случилось опять, вот оно: Вселенная во всей своей огромности. 13,7 миллиардов лет расширения; все может разлететься, точно солнечная корона, и все, что в ней светится, окажется рассеянным в пространстве. Как раз это происходит сейчас прямо у нее на глазах.
— У меня галлюцинации, — сказала Свон. — Я вижу Андромеду как галактику, это дыра, проткнувшая черноту; я словно вижу новое измерение.
— Хочешь Баха? — спросил он. — Как сопровождение?
Она невольно рассмеялась.
— В смысле?
— Я слушаю виолончельную сюиту Баха, — сказал он. — Как я убедился, она очень хорошо подходит к этой картине. Хочешь послушать?
— Конечно.
Ночь прорезали звуки виолончели, торжественные, но легкие.
— Откуда у тебя это? Было в твоем скафандре?
— Нет, в моем ИИ на запястье. Он слабенький по сравнению с твоей Полиной, но это в нем есть.
— Понятно. Значит, ты носишь с собой слабый ИИ.
— Да, верно.
Тишину заполнил особенно выразительный пассаж Баха. Виолончель словно была третьим участником разговора.
— Нет ли у тебя чего-нибудь повеселее? — спросила Свон.
— Наверно, есть, но я нахожу эту музыку очень живой.
Она рассмеялась.
— Еще бы!
Он хмыкнул, размышляя.
— Можно перейти к фортепианной музыке Дебюсси, — сказал он после того, как виолончель издала особенно глубокий звук странного тембра, мрачный, как сам космос. — Думаю, это как раз то, что тебе нужно.
Виолончель сменило фортепиано, полетели легкие, звонкие, как колокольчик, звуки, складываясь в мелодии, напоминающие рябь на воде. Свон слышала, что у Дебюсси был птичий мозг, и она насвистывала, повторяя его фразы, стараясь угадать, что последует дальше. Это было трудно. Она прекратила.
— Очень красиво.
Варам сжал ее руку.
— Хотел бы просвистеть это с тобой, но не могу.
— Почему?
— Мне это трудно запомнить. Когда я это слышу, всегда удивляюсь. Я хочу сказать, что узнаю мелодию, я слышал ее десять тысяч раз, но только внутренним слухом — просвистеть эти мелодии по памяти не могу, они слишком… слишком неуловимы, вероятно, или чересчур изящны. Неожиданны. И словно не повторяются. Послушай — это как будто новая вещь.
