Ознакомительная версия.
Ну эта... Подлетаем мы, значит. Вокруг отеля, ну, не рядом, а так, на расстоянии, – бетонная стена, колючая проволока. И типа даже... у меня чуть фишки на затылок не откочевали: это ж контрольно-следовая полоса! Я такое только в фильмах видел. Про гденть на Земле или на Марсе. У нас-то нет границ, на Терре... А за полосой – лес, озерко, птички чирикают, а потом уже домики... прямо в лесу начинаются... Ну и сама главная громада – у моря. Здоровая. Молчун говорил, может принять семьсот человек, и почти все места заняты... Вотак. Тут Молчун, на меня глядя, поясняет, так мол и так, чего видно, то неопасно. Не проволока тут Вальс от отеля отгораживает, есть вещи и похитрее... Так и сказал: «Вальс от отеля», а не «отель от Вальса». Понятненько. «Да врубаюсь я, врубаюсь, – ему отвечаю, – типа чистота и тишина...» – «О да».
Ну эта... В отеле тут, если кто из местных чо попросит, то с полным к нему уважением. Меня бы, может, как кота помойного со входа бы пинком... а Молчуна послушали, и на раз его дружка Данилевича внутрь пустили. Он грит, мол, я снаружи подожду. Я ему: «Побудь ты там. Это вроде полезно. Для души и, говорят, здоровью помогает... Психическому». А он улыбается так грустно и чисто с пониманием: типа, не затащишь. «Для меня этот путь закрыт», – грит. Ну, я плюнул, раз такое дело: «Вот же дурак! Ладно, тебе на сковороде жариться».
Ну эта... Вся эта халабуда крутая до жути. В смысле отель внутри. Женевцы его держат. Я, значит, по-женевски спросил у мужика из обслуги, как попа-то зовут. Он вспоминал, вспоминал, вспомнил наконец: «Otez Vassili».
Ну эта... Чуток я на службу запоздал. А там – всего человек десять. На службе. Поп старый, низенький, волоса всклокочены, в глазах красные жилки. Но старательно так ведет, нигде, видишь ты, не сбивается. Я, значит, подошел нему после службы. «Отец Василий, – говорю, – надо бы исповедаться и причаститься. Можно или как?» Он согласился. По морде его вижу: типа доволен. Скучно ему тут. Никого нету. В смысле, кроме этих десяти или там двенадцати... Наверное, раньше больше было. Ну ладно. Я-то, понятно, тоже рад. Я потому что всегда попов боялся. Ну, ты чисто пристал к нему за чем-нибудь, и так в тебе страх играет, что вот ему сейчас типа не до тебя, у него там всякие реальные дела, мысли в голове... или типа. Тратит он на тебя время, тратит, тратит, а тебе как-то все не по себе. Холодком пробирает. Может, оно так и надо. Храм – место хорошее, но ты с ним как с лялькой не балуй. Какая-то строгость нужна. Вотак.
Ну эта... Грехи он мои отпустил, причастил меня, значит, а я к нему с конкретным вопросом: «Отец Василий, надо бы чисто побеседовать... Время-то у вас есть? Кой-что спросить бы надо». Оба! Блеск такой в глазах появился у отца Василия, чисто рыбак на поплавок глянул, а тот рыбиной аж на самое дно утянут... Он отвечает: «Конечно. Время для духовной беседы у меня найдется». Понятно, страсть как хочется ему меня окормить. В смысле, духовно. Ну, я ему чешу, какие тут дела творятся на этом долбаном Вальсе, и до чего мне противно, и еще того больше непонятно, чо дальше-то делать? Как будет правильно, в смысле, по-божески, как надо? «...Потому что, – я грю, – это ж не жизнь с такими уродами! С упырями со шведскими...» А он глядит на меня со строжинкой. И точно, я тут только врубился: сам-то я хотел, чтоб поп какой-нибудь, или типа того, разрешил мне убраться отсюда, пока цел, а поп мне ничего такого разрешить не хочет. И сейчас он мне чисто врубит на всю катушку. Наверно, правильно врубит. Дед мне еще говорил, типа не надо путать попа с психоаналитиком. Типа, разные профессии. Ну, так и вышло. Говорит он мне, отец Василий, значит, правильно, как по-писаному, даром что старый пень, мозги ясные, в общем, мол, какого хрена я так много думаю о себе? И что-то там вроде хоть бы веры и было до едрени фени, аж горы сдвигать можно, а без любви, кроме дерьма, однохренственно ничего не выйдет. Вотак. Ну, новые шведы, да, значит, люди своеобразные, и благодать на Вальсе повывелась, а только и о Молчуне надо подумать... «Ведь он тоже новый швед, разве не так?» – «Ну, швед...» – а сам прикидываю, какой же он новый швед, он же вроде нормальный, он, может, потому и чужой здесь, что нормальный, а не потому, что живой жмур... А может, я хрень порю? По-вашему, фрэнд, это будет «нонсенс». И отец Василий мне: «Он тебя приютил, от нищеты избавил, так и люби его. Молчун – твой ближний, твой самый ближний. Люби его, молись за него». – «Да он меня в лихо втравил аж по самое не могу!» – «Прости ему. Все мы бываем слабы. И сказано: кто без греха, тот первым пусть бросит камень... Или ты безгрешен? Или ты честнее, храбрее, умнее других? Прости ему. Всех надо прощать. И того, кто ударит, и того, кто украдет, и того, кто предаст. А он тебе немало добра сделал». – «Вот вы говорите, отец Василий, всех прощать. А есть же мой любимый святой, Александр Невский. Из наших, из русских. Он что, немцам простил, когда они вперлись? Он типа вышел и отымел их всех. Так что перья конкретно летели... А? Не простил, а вышел и надрал. О! Как раз и шведов он тоже вздрючил. Что против этого скажете?» – «Так ведь он не за себя. Он за всю землю, за весь православный народ». Тут я заткнулся. Ну да, странно, но складно выходит. Никак не завязывается в моей голове узелок, что, значит, если бы немцы пришли и полили бы грязью одного Александра Невского, а свинства бы никакого людям не творили, то ему бы лучше подставить морду, и по его морде молотили бы и справа, и слева. Тогда бы он вроде был христианин что надо. А с другой стороны поглядеть: ну, личная разборка у него, Бог тут при чем? Бог говорит: убивать не надо... В общем, путаница выходит. Или нет?
Ну эта... Отцу Василию, понятно, я спасибо сказал, а покоя никакого не получил. Весь в смущении. Вотак.
Ну эта... Молчун, понятно, спрашивает меня: «Доволен?» И я, понятно, говорю ему, что да, мол, доволен. Я, значит, теперь отмалчиваюсь, а ему, вишь ты, интересно, чего там. Я вроде как он, а он вроде как я. Как я объясню-то ему все эти дела? Летим обратно. Ну, с самим Молчуном выходило яснее ясного. Прав поп: совестно его бросать. И надо бы, уже припекает... а совестно. Оставаться придется. На Бога я, фрэнд, понадеялся, что от смерти или какой другой беды избавит... Еще на родителей мысли мои зашли. Вот как их простить? Они ж меня продали. А если б я сгинул на хрен? Раз двадцать мог бы сгинуть. Запросто. На руднике это очень даже запросто. Пернуть не успеешь. С их стороны, значит, вышло прямое злодейство. И я старался, и с той стороны заглядывал, и с этой, а никакой типа зацепочки, чтоб их простить, никак найти не мог. Вотак. А потом меня чисто перещелкнуло: я ж не хочу их простить! Мне ж удобнее их за уродов держать. Сам я кто? Да никто, кусок дерьма. Школа, потом три года частного извоза, потом год рудника. Семнадцать лет мне, а ничего больше у меня нет, и не видно, когда моя жизнь на крутые дела и большие бабки повернется. Даже бабы порядочной и той у меня нет. Вообще никакого толку... А пока, значит, я папашу с мамашей не простил, есть кому в моих бедах виноватым быть. Значит, сам я имею полное право жить охламон охламоном. Простить всегда можно, только чаще всего очень не хочется, прикинь, фрэнд. Что теперь? Теперь только подумать осталось, вот если б я хотел их простить, как бы я их злодейство обошел? Да просто бы я обошел его. Это я, я знаю, как там говенно, на руднике, и что люди там в момент загибаются, и что никуда, кроме рудника, с моими статьями не попасть. А они, лохи, уши развесистые, простые оба как банка пива или дешевый чип в башке. Они знать ничего не знали. Думали, наверно, козлы: сынок-придурок отсидит тихо год, выйдет, остепенится... А ведь еще чуток, и мне бы загреметь по хорошей статье, по настоящей, потому что жизнь у нашей кодлы была крутая, а бабок на нуле, и мы уже итак типа кой-чьи карманы подчищали до чистого... Ладно. Может, и не знали они. Даже скорей всего не знали. После рудника искали они меня? Искали. Встретить хотели? Хотели. Да я сам им не дал... Вотак.
Ознакомительная версия.
