Ознакомительная версия.
Трое переглянулись и примерно минуту совещались по внутренней связи. Потом Вольева почувствовала: они поняли, что произошло. Дуло лучевика качнулось, в черных глазах человека-свиньи мелькнула нерешительность.
— Все равно ты считаешься военнопленной, — сказал он, но уже с намного меньшей убедительностью, чем в первый раз.
Вольева снисходительно улыбнулась.
— Это очень интересно. Ну и где нам следует произвести необходимые формальности? На вашем корабле или на моем?
«И это все? Из этого я должен выбирать? Даже если мы выиграем, если победим Волков — по большому счету это ни черта не значит? И лучшее, что можно сделать в интересах сохранения самой жизни, учитывая все ту же дальнейшую перспективу — свернуться калачиком и умереть прямо здесь? Сдаться на милость Волков и не пытаться с ними бороться?»
(Я не знаю, Клавейн.)
«А ты не допускаешь, что это ложь? Что это лживая пропаганда, болтовня в самооправдание — все, что Волк показал тебе? Может быть, нет никакой высшей цели? Скорее всего, на самом деле они уничтожают разум ради простого исполнения какого-то эфемерного долга. И больше ни для чего. И даже если все, что он тебе показал — правда, она не становится истиной. Основания могут быть в сто раз более вескими, но сколько жестокостей совершались во имя прекрасных идей! Поверь мне. Никакая утопия не стоит того, чтобы уничтожить миллиарды разумных живых существ. И неважно, какова альтернатива».
(Но ты прекрасно знаешь, какова она, Клавейн. Абсолютное вымирание.)
«О да, конечно. Это они так говорят. А если все не так просто? Если то, что они тебе рассказали — правда, то всю будущую историю Галактики определяет именно существование Волков. Мы никогда не узнаем, что могло произойти, если бы они не возникли, дабы помочь жизни пережить кризис. Условия эксперимента изменились. Появились новые переменные. Например, слабость Волков. То, что они начали терпеть неудачу за неудачей — факт. А может быть, изначально они не создавались такими жестокими, Фелка? Ты думала об этом? Когда-то они были пастухами, а не браконьерами? Потом произошел какой-то сбой — произошел так давно в прошлом, что об этом уже никто не помнит. Они продолжали следовать правилам, заложенным в них, но действовали все более и более тупо, все более и более жестоко. То, что начиналось как мягкое сдерживание, превратилось в уничтожение видов. То, что начиналось как контроль, стало тиранией, самоувековечивающейся и самоповторяющейся. Подумай об этом, Фелка. Возможно, есть высший мотив, высшая цель их деятельности… но не обязательно».
(Я знаю только то, что мне поведал Волк. Это не мое дело — выбирать. Не мне указывать, как ты должен поступить. Я просто решила рассказать тебе все.)
«Понимаю. И не виню тебя».
(Что ты собираешься делать?)
Клавейн думал о том, какая это жестокая штука — равновесие. Он сравнивал перспективы: космические раздоры — тысячелетние сражения, гремящие по всей Галактике — и бесконечно более величественное вселенское молчание. Он думал о мирах и вращающихся вокруг них лунах, чьи дни некому считать, чьи времена года никто не помнит. Думал о звездах, живущих и умирающих в отсутствии наблюдателей, светящих в бездумную темноту до скончания времени — и ни одной мысли, ни одного проблеска разума, способного потревожить ледяное спокойствие между «сегодня» и «вечностью». Машины могут еще долго патрулировать космос, перерабатывать и интерпретировать данные. Но не будет ни узнавания, ни любви, ни ненависти, ни потерь, ни боли — только анализы и информация, пока последняя искра напряжения не угаснет в последней электроцепи, оставляя последний застрявший алгоритм наполовину выполненным.
Конечно, ты безнадежный антропоцентрист, Невил Клавейн. Вся эта драма разворачивается в местной группе галактик, не более того. Где-то — не в десятках, а в сотнях миллионов светолет отсюда — находятся другие группы галактик, собранных по десятку, по два десятка, но отграниченные друг друга собственным тяготением. Слишком далеко, чтобы быть досягаемыми даже в воображении — но «недосягаемо» не значит «не существует». Они зловеще молчаливы — но молчание не означает бесчувственности. Возможно, они познали ценность молчания. Грандиозная история жизни Млечного Пути — и во всей локальной группе, которую он представляет — может оказаться единственной бусинкой на нити, которая тянется через вечность. В конце концов, это действительно может быть несущественно, — то, что происходит здесь и сейчас. Слепо выполняя инструкции, полученные в далеком прошлом Галактики, Волки могут задушить разум или помочь ему пережить смертельный кризис. Вероятно, каков бы ни был исход, это тоже не играет никакой роли, как не играет роли вымирание на единственном острове, когда в окружающем мире бушует могучий поток жизни.
А может быть… именно это имеет значение. Куда большее, чем что бы то ни было.
Клавейн увидел это с неожиданной ясностью, от которой могло остановиться сердце. Все, что имеет значение, происходит здесь и сейчас. Все, что имеет значение — выживание. Разум, склонившийся и принявший собственное вымирание — неважно, ради каких далеких перспектив, ради каких великих и прекрасных целей — это не тот вид, который имеет смысл сохранить.
И не тот, которому Клавейн готов служить. Чем труднее выбор, тем проще проблема, это он понял давно. Он может уступить орудия и внести вклад в неизбежное вымирание человечества, зная при этом, что сделал это ради возможного сохранения разумной жизни как таковой. И может забрать их — хотя бы в том количестве, в котором они доступны, — и попытаться решить проблему, которая угрожает людям здесь и сейчас.
Может быть, это бессмысленно и просто отсрочит неизбежное. Но если так, почему бы не попытаться?
(Клавейн?..)
Он был погружен в безмерное спокойствие. Все стало понятно. Остается только сказать Фелке, что принял решение забрать орудия и стоять до конца. И будь она проклята, это дальнейшая перспектива. Он — Невил Клавейн, который никогда не сдавался.
Но неожиданно что-то привлекло его внимание.
По «Зодиакальному Свету» нанесли удар. Корабль был расколот и разломился.
— Привет, Клавейн, — сказала Илиа Вольева. Ее голос напоминал шуршание Трюкачей, так что ему приходилось вслушиваться, чтобы разобрать слова.
— Рада тебя видеть, в конце концов. Подойди ближе, хорошо?
Он подошел к ее койке. В это не хотелось верить, но перед ним была Триумвир. Женщина выглядела смертельно больной, однако от нее исходило глубокое спокойствие, а на лице, хотя глаза прятались под серыми непрозрачными очками, читалось сознание выполненного долга, той блаженной эйфории, смешанной с запредельной усталостью, которая приходит по завершении долгого и трудного дела.
— Рад познакомиться, Илиа, — сказал Клавейн.
И пожал ей руку, так мягко, насколько мог. Она была ранена, а затем, незащищенная, вновь вышла в космос, где кипело сражение — и получила такую дозу радиации, что даже медишны, введенные в ее организм, не могли ее спасти.
Триумвир умирала, ее время почти истекло.
— Ты почти такой же, как твоя копия, Клавейн, — произнесла она спокойным скрипучим голосом. — И в тоже время другой. В тебе есть серьезность, которой не хватает машинам. А может быть, мне просто так кажется. Потому что теперь я знаю тебя лучше — как противника. Я не уверена, что уважала тебя раньше.
— А теперь?
— Ты дал мне время подумать. Теперь я могу сказать, что уважаю.
В каюте находилось девять человек. Рядом с кроватью Вольевой стояла Хоури — Клавейн решил, что это помощница Вольевой. В свою очередь Клавейна сопровождали Фелка, Скорпио и двое его гиперсвинов, Антуанетта Бакс и Ксавьер Лю. Шаттл Конджойнера-отступника, человека, который прожил четыреста лет, причалил к «Ностальгии по Бесконечности», как только было объявлено о прекращении огня. Вскоре к нему присоединилась «Штормовая Птица».
— Ты рассмотрела мое предложение? — деликатно поинтересовался Клавейн.
Вольева презрительно усмехнулась.
— Твое предложение?
— Мое пересмотренное предложение. Которое не включает в себе твою одностороннюю капитуляцию.
— По-моему, ты не в том положении, чтобы предъявлять ультиматумы. По моим последним данным, у тебя осталось полкорабля.
Она была права. Ремонтуа и основная часть команды уцелели, но сказать, что звездолет сильно пострадал, означало не сказать ничего. Оставалось загадкой, почему не сдетонировали двигатели Объединившихся.
— Я имел в виду… соглашение. О взаимном сотрудничестве, равном и взаимовыгодном.
— Напомни, хорошо?
Клавейн обернулся.
— Антуанетта, сделай одолжение.
Девушка вышла вперед. Похоже, она испытывала примерно такой же трепет, как и Клавейн.
Ознакомительная версия.
