И каждому, кого встречал, он говорил: «Настройте дешифратор».
В аллеях парка было полно народу. Вокруг каждого из командиров образовалась толпа, главным образом команда его звездолета. Меня расспрашивали меньше, чем Осиму, Петри и Камагина. Я сел на скамью с Мэри и Астром, с другой стороны поместился Ромеро.
В парке по земному графику шла осень, меж деревьев шумел несильный ветер, на людей сыпались желтеющие листья.
— Нас будут убивать, отец? — спросил Астр. Он пристально смотрел на меня.
Я с усилием усмехнулся и отвел глаза.
— Зачем нас убивать? Разрушителям наши жизни сейчас нужнее, чем нам.
Астр нахмурился, размышляя. Над толпой появился Труб с Лусином на спине. Ангел приземлился около нашей скамейки, и Лусин соскочил за грунт. Перья на крыльях ангела топорщились. Он поглядел на меня, как на изменника.
— Вы же люди, Эли! — в его голосе громыхали металлические раскаты. — Покориться без сопротивления!.. Эли, ангелы в плен не сдаются, нет, Эли!
— Все что я могу сказать, я уже сказал в обращении через МУМ, — ответил я и попросил их настроить свои дешифраторы. — Рассматривайте себя не как пленников, а как передовой отряд внутри вражеского стана, — объяснил я.
— Мы-то можем себя так рассматривать, но согласятся ли наши враги видеть в нас не жертвы их произвола, а действующий вражеский отряд в их лагере, — возразил Лусин, и я поразился, до чего он ясно выстроил это суждение.
Со временем я привык, что косноязычный Лусин становится красноречив, если ограничивается мыслями без слов. Когда мы встречаемся с ним сейчас на Земле, мы надеваем дешифраторы, словно находимся по-прежнему в дальних странствиях: так, одними мыслями, нам объясняться легче.
— Поживем — увидим, — сдержанно сказал Ромеро.
Мэри молча прижималась ко мне плечом. Нам не нужно было обмениваться мыслями, чтобы понимать друг друга. Лусин, печальный, тихо разговаривал с Ромеро, Астр и Труб присоединились к кучке, обступившей Камагина.
Листья падали все гуще, и я вспомнил тот осенний день на недостижимо далекой Земле, когда на аллее Зеленого проспекта повстречал Мэри. Сейчас она была рядом, измученная, терпеливая, бесконечно близкая, тесно прижавшаяся ко мне, а я с нежностью думал о той, холодной, отстраненной, презрительно отвечавшей из мои вопросы…
— Не надо! — умоляюще прошептала Мэри, дешифратор передал ей мои мысли.
— Не надо, конечно! — повторил я со вздохом и увидел идущего к нам Орлана, сопровождаемого теми же двумя призрачными разрушителями.
Впоследствии мы разглядели, что они не призрачны, а только очень уж «нечеловечны».
Непохожесть на людей становилась заметней, когда разрушители двигались; неподвижных, особенно издали, легко было спутать с человеком. Но движение выдавало их, они не шагали, а, скорее, порхали, не сгибали колени при ходьбе, а легонько перепрыгивали, выбрасывая вперед, как костыли, то одну то другую ногу. И при этом у них изгибалось все тело, как у скороходов, побивающих рекорд быстроты, — они зато и передвигались много быстрее нас.
Еще меньше человеческого было в их лицах: все они были безносы. На головах, по рисунку вполне человеческих, имелись и волосы, и уши, и глаза — тоже два — и рот, и подбородок, но вместо носа было круглое отверстие, прикрытое клапаном, похожим на хоботок, — клапан то вздымался, то опадал при дыхания. «Шевелят носами», — как-то сказал о разрушителях Ромеро.
Лица их светились по настроению, то разгораясь, то погасая: были то белыми, то желтыми, то синими. Изменение блеска и окраски лиц не походило на удивительный цветовой язык вегажителей, скорее, напоминало наше покраснение и побеление, но только усиленное до зловещности.
Орлан поднял вверх голову — не повернул ее на шее спереди назад, как делаем мы, когда «поднимаем» голову, а именно приподнял: шея вдруг удлинилась и голова пошла вверх над плечами сантиметров на тридцать. Потом мы дознались, что таков способ приветствования у разрушителей: они учтиво вздымают головы, как наши предки приподнимали шляпы.
Не опуская головы, Орлан заговорил:
— Ни один из ходовых механизмов корабля не действует. Что вы сделали с ними?
— Виноваты в этом вы, ведь вы заблокировали наши аннигиляторы, — сказал я.
— Мы разблокировали их, но мы не знаем схем ваших аппаратов. Объясните, как обращаться с ними.
— Этого не будет, — объявил я. — Командующий ими корабельный мозг поврежден. Но если бы мы и знали, как обращаться с аннигиляторами без него, мы все равно не раскрыли бы наших секретов.
Голова Орлана упала. Это было так неожиданно, что я вздрогнул, а Мэри вскрикнула. Шея исчезла вся, а голова наполовину провалилась в грудную клетку, при этом раздался звук, как при ударе хлопушкой. Над плечами Орлана теперь торчали лишь лоб и два глаза, и эти не исчезнувшие остатки лица синевато пылали. Так мы впервые увидели, как разрушители выражают свое неодобрение и негодование.
— Я сообщу об этом Великому, — донесся из недр Орлана, словно из ящика, измененный голос.
— Пожалуйста, — сказал я.
Он собирался уходить, когда я задержал его:
— Можно задать несколько вопросов?
— Задавайте, — голова его возвратилась в естественное положение.
— Вопросы такие. Что вы собираетесь с нами делать? Кто такой Великий разрушитель? Откуда вы знаете, как меня зовут и кто я? Как вы обучились человеческому языку? Как вы проникли на наш звездолет?
— Ни на один из этих вопросов ответа пока не будет, — сообщил он, опять с хлопаньем втягивая голову в плечи. Но тут же возвратил ее в прежнее состояние. — А получите ли вы ответ потом, решит Великий.
Я снова не дал ему уйти:
— Тогда скажите, что мы можем и чего не можем делать?
— Можете делать все, что делали прежде, за одним исключением: доступ к механизмам корабля воспрещен.
— Раскройте стереоэкраны в обсервационном зале, — попросил я. — Надеюсь, вам не повредит, если мы полюбуемся светилами вашего красочного скопления?
— Светилами любоваться можно, — бросил он, упархивая.
В отчете Ромеро описаны те первые дни плена, когда мы еще находились на звездолете, — и наши тревоги, и недоумения, и овладевшее многими отчаяние, и бешенство, клокотавшие в других, и знакомство с суровыми стражами, и столкновения, неизбежно возникавшие между нами и ними. Из тех дней я всего яснее запомнил, что меня непрерывно грызли жестокие вопросы, я непрестанно искал на них ответа и ответа не находил, а на некоторые и сегодня, по прошествии многих лет, не могу найти ответа. И самым мучительным из вопросов была мера моей вины в том, что совершилось. Ни на кого ответственность я переложить не мог. Везде было одно: моя вина. Временами от этих мыслей сохла голова.
