Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)

– Да.

Темли кивнула с легкой улыбкой и больше ничего не сказала.

Акал была поражена остротой ее ума и сдержанностью. Не составляло никакого труда уважать женщину, настолько заслуживающую уважения.

– Я очень долго жил один, – сказала Акал. – Даже на ферме, где вырос, я почти всегда был одинок. У меня никогда не было сестры. И я очень рад обрести ее наконец.

– И я очень рада, – сказала Темли.

Их взгляды кратко скрестились в знак признания и понимания, из которого предстояло произрасти доверию, тихому и глубокому, как корни могучих деревьев.

– Шахез, она знает, кто я такая.

Шахез, продолжая карабкаться по крутому склону, ничего не ответила.

– Сейчас я прикидываю, уж не с самого ли начала она знала это. С первого водяного причастия…

– Спроси ее, если тебе так хочется, – равнодушно бросила Шахез.

– Не могу. У лжеца нет права интересоваться правдой.

– Вздор! – бросила Шахез, резко поворачиваясь и преграждая Акал путь. Они забрались на Фаррен в поисках старой йамы, которая, как доложил Асби, отбилась от стада. Резкий осенний ветер окрасил щеки Шахез румянцем, ее сощуренные, слезящиеся от холода глаза, уставленные на Акал, поблескивали, как два ножа. – Прекрати читать проповедь! Какой еще такой лжец? Я-то считала, что ты моя жена!

– Я и есть твоя жена, но и Оторры тоже, а ты жена Темли – ты не можешь исключить их, Шахез!

– А они разве жаловались?

– Так ты ждешь, когда они начнут жаловаться? – воскликнула Акал, выходя из себя. – И это тот брак, которого ты хотела?.. Смотри, вон где она, – добавила Акал неожиданно спокойным тоном, указывая куда-то вверх по склону. Ее зоркий глаз, привлеченный видом птицы, описывающей широкие круги над склоном, выхватил голову йамы среди каменных нагромождений. Ссора была на время отставлена. Стараясь двигаться осторожнее по скользким камням, они поспешили наверх к нагромождению валунов.

Старая йама, оступившись на скалах, сломала ногу. Она лежала, аккуратно сложив под себя все ноги, кроме передней, сломанной, которую выставила вперед, отчего все ее туловище неловко накренилось. Приподняв благородную голову на тонкой шее, йама следила за подходящими к ней женщинами своими ясными, бездонными, безучастными глазами, как следила бы за приближением самой смерти.

– Ей больно? – спросила Акал, устрашенная этой великой безучастностью.

– Конечно, – сказала Шахез, присаживаясь в нескольких шагах от животного, чтобы заточить свой нож. – А тебе бы не было?

Она долго возилась с ножом, терпеливо доводя его при помощи точила до нужной ей остроты. Закончив, проверила снова и посидела совершенно спокойно. Затем тихонько поднялась, подошла к йаме, придавила ее голову к туловищу и одним быстрым размашистым движением перерезала глотку. Кровь брызнула вверх сверкающей струей. Шахез медленно опустила на землю голову йамы с угасающим взглядом.

Акал поймала себя на том, что произносит слова погребального ритуала: «Теперь все то, что было прежде одолжено, погашается, а все то, что было прежде получено во владение, возвращается. Теперь все то, что было прежде потеряно, найдено, а все то, что было прежде связано, высвобождается». Шахез, стоя в молчании, выслушала ритуал до конца.

Затем наступил черед снимать шкуру. Тушу они собирались бросить на съедение трупоедам – это как раз стервятник, кружащий над йамой, привлек сперва внимание Акал; теперь они, оседлав ветер над склоном, кружили уже целой стаей. Снимать шкуру оказалось работенкой нервной и грязной, отвратительно воняющей плотью и кровью. Неопытная и неуклюжая Акал, отделяя шкуру, часто делала гораздо больше движений ножом, чем требовалось. В наказание самой себе она взялась снести вниз шкуру, скатанную и перевязанную поясами. Она ощущала себя чуть ли не кладбищенским вором, когда несла белую в коричневых пятнах шерсть, оставив тонкое изломанное тело распростертым среди камней в бесстыдстве наготы. Еще не раз перед глазами Акал вставала картина, как Шахез прижимает голову йамы и перерезает ей горло, одним длинным движением, в котором женщина и животное сливаются воедино.

«Это та нужда, что рождает нужду, – рассуждала Акал, – подобно тому как есть вопрос, что порождает вопрос». Шкура воняла навозом и смертью. Ее руки, все в запекшейся крови, заболели от тугого ремня, пока она тащилась за Шахез по каменистой тропинке, ведущей к дому.

– Я иду вниз в деревню, – сообщил Оторра, вставая из-за стола после завтрака.

– А когда ты собираешься перечесать эти четыре тюка? – спросила Шахез.

Не отвечая, Оторра собрал посуду и потащил ее в мойку.

– Будут какие-то поручения? – обратился он сразу ко всем.

– Все, что ли, уже поели? – поинтересовалась Маду и унесла головку сыра в кладовую.

– Нет смысла тащиться вниз, пока ты не можешь захватить с собой перечесанную шерсть, – сказала Шахез.

Оторра обернулся к ней, выразительно уставился на нее и отчеканил:

– Я перечешу ее, когда захочу, и заберу, когда захочу, и я не подчиняюсь в своей работе чьим-то приказам, можешь ты это понять или нет?

«Уймись, уймись же!» – мысленно кричала Акал, пока Шахез, ошеломленная этим восстанием смиренных, выслушивала Оторру. Но он не унимался, нанизывая обиду за обидой и выставляя встречные иски:

– Ты не можешь отдавать все приказы, мы твое седорету, мы твоя семья, а не кучка сезонных работников, да, это твоя ферма, но и наша тоже, ты заключила с нами брак, ты не можешь сама принимать все решения, и ты не можешь продолжать делать тут все на свой манер.

На этих словах Шахез медленно вышла из комнаты.

– Шахез! – крикнула ей вслед Акал громко и властно. Хотя вспышка Оторры выглядела недостойной, она была совершенно оправданна, и его гнев был одновременно реален и опасен. Он ощущал себя мужчиной, которого используют, и ощущал не без оснований. А поскольку он сам позволил себя использовать, сам благословил подобное злоупотребление, то теперь его гнев угрожал вылиться в полную катастрофу. И Шахез от этого никуда не уйти.

Однако она не вернулась. Маду мудро ретировалась. Акал велела Честу выйти проверить корм и питье у вьючных йам.

Трое оставшихся в кухне сидели или стояли молча. Темли смотрела на Оторру. Тот глядел на Акал.

– Ты прав, – сказала ему Акал.

Оторра удовлетворенно хмыкнул. Он был хорош в своем гневе, с пылающим лицом и горящим взглядом.

– Черт, конечно, я прав! Я и так терпел слишком долго. Только потому, что она хозяйка на ферме…

– И управляет ею с четырнадцати лет, – вставила Акал. – Думаешь, она сможет перемениться? Она всегда заправляла здесь. Ей пришлось. Ей не с кем было разделить власть. Каждому надо учиться, как вести себя в браке.