Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)

– Плохо, – ответил Тазу, а сам улыбнулся, и Богиня-мать – вместе с ним, а Хагхаг рассмеялась.

– А о чем ты желаешь попросить, сынок?

– Можно мне другую служанку в умывальню, а то Киг очень больно мне голову моет!

– Если к тебе придет другая служанка, что станет с Киг?

– Уйдет!

– Это ее дом. Что, если ты попросишь Киг понежнее мыть тебе голову?

Тазу понурился, но Богиня-мать настояла:

– Попроси ее, сынок.

Тазу что-то пробурчал Киг, а та пала на колени и коснулась лба большими пальцами, но все – с улыбкой. Я позавидовала тому, какая она храбрая, и шепнула Хагхаг:

– Если я забыла, о чем хотела спросить, можно спросить сейчас?

– Может быть, – отозвалась Хагхаг и коснулась пальцами лба, испрашивая дозволения заговорить, а когда Богиня-мать кивнула, сказала:

– Дщерь Божия испрашивает разрешения задать вопрос.

– Лучше бы в положенное время, – нахмурилась богиня, – но спрашивай, дочка.

Я так торопилась, чтобы не забыть снова, что даже не поблагодарила ее.

– Я хотела знать, почему не могу выйти замуж и за Тазу, и за Омимо – они ведь оба мои братья?

Все разом обернулись к Богине-матери и, заметив, что та чуть улыбнулась, расхохотались, иные – очень громко. У меня уши запылали и затрепетало сердце.

– Ты желаешь выйти замуж за всех своих братьев, дитя?

– Нет, только за Тазу и Омимо.

– А одного Тазу тебе не хватит?

И снова все посмеялись, особенно мужчины. Руавей смотрела на нас, точно все мы посходили с ума.

– Хватит, госпожа моя мать, но Омимо старше и сильнее.

Смех стал еще громче, но я махнула рукой – Богиня-мать же не разгневалась!

– Пойми, дщерь моя, – проговорила она задумчиво, оглядывая меня. – Наш старший сын будет солдатом. В день его рождения великая волна разрушила города на океанском берегу. Потому зовут его – Бабам Омимо, Господин Потоп. Беда служит Богу, но Богом быть не может.

Я поняла, что другого ответа не будет, и послушно ткнула большими пальцами в лоб. Даже когда Богиня-мать ушла, я все размышляла над ее словами. Они многое объясняли для меня, и все равно – Омимо, даже родившийся под дурным знамением, был красив и почти мужчина, а Тазу – просто капризный малыш. Я порадовалась тогда, что нам долго еще не жениться.

Тот день рождения мира я запомнила из-за вопроса и ответа. А другой – из-за Руавей. Это было год или два спустя. Я забежала помочиться в водяную палату и увидала, что варварка прячется, съежившись, за большим чаном.

– Ты что там делаешь? – спросила я громко и сурово, потому что сама испугалась.

Руавей шарахнулась, но смолчала. Я заметила, что одежды ее порваны, а в волосах запеклась кровь.

– Ты порвала одежду, – укорила я ее, а когда она снова не ответила, потеряла терпение и закричала на нее: – Отвечай! Почему ты молчишь?

– Смилуся, – прошептала Руавей так тихо, что я едва разобрала слова.

– А когда говоришь, и то все не так! Что с тобой такое? Или ты из зверей родом? Ты говоришь, как животное – врр-грр, вар-вар! Или ты просто дурочка?

Когда Руавей и в этот раз смолчала, я пнула ее. Тогда она подняла ко мне лицо, и в глазах ее я увидала не страх, но ярость. Тогда она мне понравилась – я ненавидела тех, кто боится меня.

– Говори! – приказала я. – Никто не обидит тебя. Бог, отец мой, вонзил в тебя свой уд, когда завоевывал твои края, так что ты – святая. Так говорила мне Госпожа Облака. Так от чего ты прячешься?

– Могут бить, – оскалившись, отозвалась Руавей и показала мне сухую и свежую кровь в волосах. Руки ее потемнели от синяков.

– Кто бил тебя?

– Святые, – прорычала варварка.

– Киг? Омери? Госпожа Сладость?

На каждом имени она кивала всем телом.

– Паршивки! – воскликнула я. – Да я пожалуюсь Самой богине!

– Нет говорить, – прошептала Руавей. – Отрава.

Подумав, я поняла. Женщины обижали ее, потому что она была бессильной варваркой. Но если из-за нее прислужницы попадут в немилость, Руавей могут изувечить или убить. Почти все святые-варварки в нашем доме были хромы, или слепы, или покрыты лиловыми язвами от подсыпанных в пищу отравных корней.

– Почему ты коверкаешь слова, Руавей?

Она промолчала.

– Все говорить не научишься?

Варварка подняла на меня взгляд и вдруг разразилась длинной-длинной речью, из которой я не поняла ни слова.

– Так говорить, – закончила она, не сводя с меня глаз.

Мне это нравилось. Я редко видела глаза – только веки. А зеницы Руавей сияли, прекрасны, хотя грязное лицо было изгваздано в крови.

– Это ничего не значит, – бросила я.

– Нет здесь.

– А где значит?

Руавей выдала еще немного своего «вар-вар» и добавила:

– Мой народ.

– Твой народ – теги. Они борются с Богом и терпят поражение.

– Посмотрим, – ответила Руавей, совсем как Хагхаг.

Она вновь глянула мне в глаза – уже без ярости, но и без страха. Никто не смотрел мне в глаза, кроме Хагхаг и Тазу и, конечно, Бога. Все прочие тыкались лбом в сомкнутые большие пальцы, так что я не могла понять, что они думают. Мне хотелось оставить Руавей при себе, но, если я стану благоволить ей, Киг и все остальные замучают бедняжку. Но я вспомнила, что, когда Господин Праздник начал спать с Госпожой Булавкой, мужчины, прежде оскорблявшие Госпожу Булавку, все стали с ней приторно-любезны, а служанки перестали красть у нее серьги. И я сказала Руавей:

– Ляг сегодня со мной.

Та посмотрела на меня, как дурочка.

– Только сперва помойся, – уточнила я.

Руавей все равно пялилась на меня, как дурочка.

– У меня нет уда! – нетерпеливо бросила я. – А если мы возляжем вместе, Киг не осмелится тронуть тебя.

Подумав, Руавей потянулась за моей рукой и прижалась лбом к тыльной стороне ладони – похоже на обычный знак почтения, только другой. Мне понравилось. Пальцы у Руавей были теплые, а ресницы смешно щекотали мне кожу.

– Сегодня, – напомнила я. – Поняла?

Сама я давно поняла, что Руавей не все понимает. Варварка кивнула всем телом, и я убежала.

Я знала, что меня – единственную Дщерь Божью – никто ни в чем не остановит, но и я могла делать только то, что положено, потому что все в доме знали то, что знаю я. Если мне не положено спать с Руавей, у меня и не получится. Хагхаг мне все скажет, поэтому я пошла и спросила у нее.

Нянька нахмурилась:

– Зачем тебе в постели эта женщина? Грязная варварка. Еще вшей нанесет. Она и говорить-то не умеет.

Это означало «можно», просто Хагхаг ревновала. Я подошла и погладила ее по плечу со словами:

– Когда я стану Богиней, я подарю тебе комнату, полную золота, и самоцветов, и драконьих гребней.

– Ты – мое золото и самоцветы, доченька, – ответила старуха.

Хагхаг была лишь простолюдинкой, но все святые в доме Господнем, будь то Божии родичи или те, кого коснулся Бог, повиновались ей. По обычаю нянькой детей Божьих всегда служила простая женщина, избранная Самою Богиней. Хагхаг выбрали в няньки Омимо, когда ее родные дети уже выросли, так что мне она с самого начала запомнилась старой. Она не менялась с годами – все те же крепкие руки и мягкое «посмотрим». Она любила поесть и посмеяться. Нами полнилось сердце ее, а ею – наши. Я полагала себя ее любимицей, но, когда сказала ей об этом, Хагхаг поправила: «После Диди» – так называл себя дурачок. Я спросила, почему он глубже всех запал ей в сердце, и она ответила: «Потому что он глуп. А ты – потому что ты мудра» – и посмеялась, что я ревную ее к дурачку.