— Тоже ведь люди, — вдруг сказал ротмистр. — У них жёны, у них дети. Они кого-то любили, их кто-то любил…
Он говорил, явно издеваясь, но Максим сказал то, что думал:
— Да, господин ротмистр. Они, оказывается, тоже люди.
— Не ожидал?
— Да, — господин ротмистр. Я ожидал чего-то другого. — Краем глаза он видел, что Гай испуганно смотрит на него. Но ему уже до тошноты надоело врать, и он добавил: — Я думал, что это действительно выродки. Вроде голых пятнистых… животных.
— Голый пятнистый дурак, — веско сказал ротмистр. — Деревня. Ты не в лесу… Здесь они как люди. Добрые милые люди, у которых при сильном волнении отчаянно болит головка. А у тебя не болит головка при волнении? — спросил он неожиданно.
— У меня никогда ничего не болит, господин ротмистр, — ответил Максим. — А у вас?
— Что-о?
— У вас такой раздражённый тон, — сказал Максим, — что я подумал…
— Господин ротмистр! — каким-то дребезжащим голосом крикнул Гай. — Разрешите доложить… Арестованные пришли в себя.
Ротмистр поглядел на него и усмехнулся.
— Не волнуйся, капрал. Твой дружок показал себя сегодня настоящим легионером. Если бы не он, ротмистр Чачу валялся бы сейчас с пулей в башке… — Он закурил третью сигарету, поднял глаза к потолку и выпустил толстую струю дыма. — У тебя верный нюх, капрал. Я бы хоть сейчас произвёл этого молодчика в действительные рядовые… Массаракш, я бы произвёл его в офицеры! У него бригадирские замашки, он обожает задавать вопросы офицерам… Но я теперь очень хорошо тебя понимаю, капрал. Твой рапорт имел все основания. Так что… погодим пока производить его… — Ротмистр поднялся, тяжело ступая, обошёл стол и остановился перед Максимом. — Не будем даже производить его пока в действительные рядовые. Он хороший боец, но он ещё молокосос… Мы займёмся его воспитанием… Внимание! — заорал он вдруг. — Капрал Гаал, вывести арестованных! Рядовой Панди и кандидат Сим, забрать мою картину и всё, что здесь есть бумажного! Отнести ко мне в машину!
Он повернулся и вышел из комнаты. Гай укоризненно посмотрел на Максима, но ничего не сказал. Легионеры поднимали задержанных, пинками и тычками ставили их на ноги и вели к двери. Задержанные не сопротивлялись. Они были как ватные, они шатались, у них подгибались ноги. Грузный человек, стрелявший в коридоре, громко постанывал и ругался шёпотом. Женщина беззвучно шевелила губами. У неё странно светились глаза.
— Эй, Мак, — сказал Панди, — возьми вон одеяло с кровати, заверни в него книжки, а если не хватит, возьми ещё и простыню. Как сложишь, тащи всё вниз, а я картину понесу… Да не забудь автомат, дурья голова! Ты думаешь, чего на тебя господин ротмистр взъелся? Автомат ты бросил. Разве можно оружие бросать? Да ещё в бою… Эх, ты!..
— Прекрати разговоры, Панди, — сердито сказал Гай, — бери картину и иди.
В дверях он обернулся к Максиму, постучал себя пальцем по лбу и скрылся. Было слышно, как Панди, спускаясь по ступенькам, во всё горло распевает «Уймись, мамаша». Максим вздохнул, положил автомат на стол и подошёл к груде книг, сваленных на кровать и на пол. Его вдруг осенило, что он здесь нигде ещё не видел такого количества книг, разве что в библиотеке. В книжных лавках книг было, конечно, тоже больше, но только по количеству, а не по названиям.
Книги были старые, с пожелтевшими страницами. Некоторые немного обгорели, а некоторые, к удивлению Максима, оказались ощутимо радиоактивными. Не было времени как следует рассмотреть их.
Максим упаковал два узла и несколько секунд постоял, оглядывая комнату. Пустые, перекошенные стеллажи, тёмные пятна там, где были картины, сами картины, выдранные из рам, затоптанные… и никаких следов зубоврачебной техники. Он взял узлы и направился к двери, но потом вспомнил и вернулся за автоматом. На столе под стеклом лежали две фотографии. На одной — та самая прозрачная женщина, и на коленях у неё мальчик лет четырех с изумлённо раскрытым ртом, а женщина — молодая, удовлетворённая, гордая… На второй фотографии — красивая местность в горах, тёмные купы деревьев, старинная полуразрушенная башня… Максим закинул автомат за спину и вернулся к узлам.
По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима процедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов завершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга. Максим заставлял себя подавлять невольное отвращение к этому внезапному безумию, которое охватывало всю бригаду от командира до последнего кандидата; он ругал себя за скептицизм инородца и чужака; старался вдохновиться сам, твердил мысленно, что должен понять и проникнуться. Но ему было очень трудно.
С детства воспитанный в правилах сдержанно-иронического отношения к себе, в неприязни к громким словам, он почти злился на товарищей по строю, на ребят, добрых, простодушных, отличных, в общем, ребят, когда они вдруг, после зачтения приказа о наказании тремя сутками карцера кандидата имярек за пререкания с действительным рядовым таким-то, разевали рты, теряли присущее им добродушие и чувство юмора и принимались восторженно реветь «ура», а потом запевали со слезами на глазах «Марш Боевого Легиона» и повторяли его дважды, трижды, а иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали даже повара и с энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и ножами, благо были вне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть, как все, Максим тоже пел и тоже старался утратить чувство юмора, и это ему удавалось, но было противно, потому что сам он никакого подъёма не испытывал, а испытывал одну лишь неловкость.
На этот раз взрыв энтузиазма последовал после приказа номер 127 о производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128 о вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу за проявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы четвёртой роты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов в кожаный планшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную грудь воздуха и скрипучим фальцетом закричал: «Вперёд!.. Легионеры!.. Железные!..» И пошло, и пошло… Сегодня было особенно неловко, потому что Максим увидел, как по тёмным щекам ротмистра Чачу покатились слёзы. Легионеры ревели быками, отбивая такт прикладами на массивных ремённых пряжках. Чтобы не видеть этого и не слышать, Максим поплотнее зажмурился и взревел распалённым тахоргом, и голос его покрыл все голоса — во всяком случае, так ему казалось «Вперёд, бесстрашные!..» — ревел он, уже никого больше не слыша, кроме себя. До чего же идиотские слова… Наверное, какой-нибудь капрал сочинил. Нужно очень любить своё дело, чтобы ходить в бой с такими словами. Он открыл глаза и увидел стаю чёрных птиц, всполошённо и беззвучно мечущихся над плацем… «Алмазный панцирь не спасёт тебя, о враг…»
