— Какой же?
— Меня, конечно. Точнее то, что я собой представляю. Я был послан сюда личным решением Оскара Сен-Жюста, тогда главы республики. И оставляя формализм в стороне, думаю можно, не погрешив против истины, сказать, что некоторое время я фактически управлял этим сектором диктаторскими методами.
Юрий уставился на него. Затем фыркнул.
— Да уж, точно не погрешив. Особенно про диктаторские методы.
Каша выглядел безразличным к сарказму. Его изображение на экране было всё ещё подавляющим. Мрачное молодое фанатичное лицо особенно выделялось, казалось, нависая над ними над всеми. По крайней мере, на мостике «Гектора», но Юрий был уверен, что так же было и на «Тилдене» — и, возможно, даже больше на линейном корабле, где Каша находился во плоти. Этот человек просто был настолько исполненным силы и пугающим, что производил такой эффект.
— Что вы хотите сказать, Каша?
К его удивлению, резко вмешалась Шарон.
— Юрий, перестань изображать задницу. Капитан Каша был вежлив с тобой, так что у тебя нет оправданий для грубости в его адрес.
Юрий уставился на неё.
— Он… ублюдок избил тебя!
— Во имя милосердия! — вырвалось у неё. — Ты ведешь себя, как школьник. Вместо того чтобы использовать свои мозги. Не ты ли тот человек, чьё любимее высказывание — ну, по крайней мере, одно из них — это «отдай должное тому, кто это заслужил»?
Изображение её головы повернулось, когда она обратилась к экрану, показывающему Каша.
— Вы действительно этого хотите, капитан? Никто не ждет этого от вас.
— Конечно, хочу. В данных обстоятельствах — это просто моя обязанность. — Каша сделал легкое, раздражающее движение плечами, которое было его версией пожатия плечами. — Я сознаю, что большинство из вас — все вы, я полагаю — считаете меня фанатиком. Я ни принимаю это определение, ни отвергаю его. Честно говоря, мне безразлично ваше мнение. Когда я поступал на службу в Государственную Безопасность, я дал клятву посветить мою жизнь служению Республике. Я давал её искренне, и нисколько с тех пор не поколебался в своих убеждениях. Что бы я ни делал, в меру моих способностей и понимания ситуации, я делал в интересах людей, которым я дал эту клятву. Людей, которым я дал это клятву, позвольте мне подчеркнуть. В присяге Госбезопасности нет упоминаний об Оскаре Сен-Жюсте, или о ком угодно другом лично.
Расправленные плечи вновь пошевелились.
— Оскар Сен-Жюст мёртв, но Республика осталась. Уж во всяком случае, остались её люди. Значит, моя клятва всё ещё связывает меня, и в данных обстоятельствах мой долг мне вполне ясен.
Теперь он смотрел прямо на Юрия, с легкой улыбкой.
— Вы очень хорошо потрудились, комиссар Радамакэр. Я знал, что так будет, вот почему я оставил вас здесь. Но, простите, вы недостаточно безжалостны. Это привлекательное личное качество, но это недостаток для комиссара. Вы всё ещё вздрагиваете при мысли о том краеугольном камне, которым нужно увенчать возведённое вами строение.
Юрий ничего не понимал:
— О чем вы говорите?
— Я думал, что это очевидно. Комиссар Джастис определенно понимает. Если вы собираетесь похоронить старый режим, комиссар, вы должны похоронить тело. Недостаточно просто объявить это тело исчезнувшим. Кто знает, когда исчезнувшее тело может вернуться?
— Что… — Юрий потряс головой. Фанатик нёс полную чушь.
Обычное нетерпение Каша вернулось.
— Ради всего, что вы называете, или не называете святым! Если мышь не хочет подвешивать колокольчик коту, думаю, коту придётся сделать это самому.
Каша повернулся к Шарон.
— Я предпочел бы быть задержанным вами, комиссар Джастис, но учитывая, что ситуация на «Тилдене» сейчас очень деликатная, думаю, будет лучше, если я буду находиться под стражей на борту «Гектора», под надзором комиссара Радамакэра. Полагаю, что кандидатуру адмирала Чин на роль офицера произвёдшего арест мы должны отклонить. Это чревато риском усугубления противостояния флота и ГБ, а это последнее, что сейчас нужно сектору Ла Мартин.
Шарон хмыкнула.
— Юрий, знаете ли, может вас расстрелять.
— Я сомневаюсь в этом. Комиссар Радамакэр на самом деле не тот тип. Кроме того, моё упоминание «тела» было просто поэтической метафорой. Я думаю, что нахождения под замком самого видного представителя режима Сен-Жюста будет достаточно. А если комиссар Радамакэр почувствует необходимость сурово меня допросить в какой-то момент, я не буду держать зла на него.
На какое-то мгновение темные глаза вспыхнули.
— Меня били и раньше. Однажды весьма сильно. Так получилось, что мы с товарищем находились под наблюдением врагов, так что для защиты нашего прикрытия он сделал из меня котлету. Я даже, надо сказать, провел несколько дней в госпитале — у того человека кулаки с голову размером, даже больше чем у сержанта, — но это чудесным образом сработало.
Юрий потряс головой, пытаясь собраться с мыслями.
— Если я вас правильно понимаю…
— И почему, — пробурчал Юрий, уставившись в потолок своей каюты, — я чувствую себя бедолагой, который застрял на Святой Елене с приказом сторожить Наполеона?
Шарон опустила книгу и приподнялась с соседней подушки.
— А кто такой Наполеон? И о планете под названием Святая Елена я тоже никогда не слышала.
Юрий вздохнул. При всех её замечательных достоинствах — служивших ему последний месяц источником неописуемого счастья — Шарон не разделяла его любви к древней истории и литературе.
Разделял их, как ни странно, Каша — во всяком случае, в отношении некоторых аспектов древней культуры — и это было ещё одной строчкой в воображаемом Черном Списке Юрия. Списке, озаглавленном «Причины Моей Ненависти К Виктору Каша».
Это было ребячество, и он это понимал. Но за недели, прошедшие после того, как он арестовал Каша, Юрий обнаружил, что его злость на этого человека только усиливается. Тот факт, что злость эту — Юрий был честен с собой — вызывали скорее достоинства Каша, чем его пороки, казалось только добавлял масла в огонь.
Фундаментальную проблему представляло то, что у Каша не было пороков — за исключением того, что он был Виктором Каша. В заключении, равно как и находясь у власти, юный фанатик демонстрировал решительность, непоколебимость и ни следа сомнения в себе или страхов, которые всю жизнь преследовали Юрия. Каша ни разу не повысил голос в гневе; ни разу не задрожал в страхе; никогда не жаловался, не ворчал и ни о чем не просил.
Юрий воображал себе, время от времени, Виктора Каша на коленях, умоляющим о пощаде. Но даже у Юрия эти фантазии получались блеклыми и бесцветными — и тускнели через считанные секунды. Каша просто невозможно было представить умоляющим о чём-то. Как невозможно представить рыдающим на коленях тиранозавра.
