Венедикт Ерофеев успел увидеть свою пьесу «Вальпургиева ночь», дождался репетиций «Диссидентов», готовилась к публикации «Фанни Каплан». И – огромное количество незаконченного, недоделанного в
ящиках письменного стола. «У него было миллион планов, и все готово, но в голове. Ему все казалось, что сейчас у него будет две свободные недели – он сядет и напишет, но сил уже не было» (Галина Ерофеева).
Сил не было – болезнь пожирала его изнутри. Ему были срочно необходимы хорошие врачебные руки, современные лекарства и новейшая медицинская аппаратура. Однако «компетентные органы» дважды не выпустили его из СССР на лечение во Францию и Израиль. Про эти «компетентные органы» Венедикт Ерофеев говорил:
«И они копались, копались – май, июнь, июль, август 1986 года – и наконец объявили, что в 63-м году у меня был четырехмесячный перерыв в работе, поэтому выпустить во Францию не имеют никакой возможности. Я обалдел. Шла бы речь о какой-нибудь туристической поездке – но ссылаться на перерыв в работе двадцатитрехлетней давности, когда человек нуждается в онкологической помощи, – вот тут уже… Умру, но никогда не пойму…»
Весьма ценен дневник Натальи Шмельковой о последнем периоде жизни Венедикта Ерофеева:
1989 год. «3 ноября узнаю от него о возобновлении метастазов, начавшихся, оказывается, еще летом, о чем он никому не говорил. Поражаюсь его самообладанию, ведь все это время он вел себя как обычно, ровно, без тени паникерства.
В Абрамцеве он последний раз встречает свой любимый праздник – Новый год… 23 марта возвращается в Москву. Врачи обнаруживают увеличение лимфатического узла. Считая положение безнадежным, предлагают все же сделать несколько сеансов облучения. Ерофеев сопротивляется: «Не буду, ничего не хочу, хочу в Абрамцево». 28-го вызывается машина, чтобы повезти его на рентген. Он еще шутит: «Не надо такси, поеду на метрополитене, надо копить на домик». В больнице сообщают результат: «Это фатально, ничего не поможет».
10 апреля Ерофеев последний раз выходит из своего Дома… Говоря, что «на этот раз я уже не выкарабка-
юсь», берет в больницу книги, последние дневниковые записи… Врачи назначают капельницу… Ежедневно навещают родные, друзья, знакомые. Он всем рад. «Гости действуют на душу анестезирующе».
С 26 апреля наступают самые тяжелые дни. Ему постоянно колют сильнодействующие наркотики… 4 мая выдергивает из вены иглу от капельницы…
Уже находящемуся почти в полном беспамятстве писателю приносят в палату конверт со справкой о полной посмертной реабилитации его отца, Василия Ерофеева, пробывшего несколько лет в лагерях и выпущенного после смерти Сталина «за неимением состава преступления».
Перед Днем победы на очередной «летучке» разгневанно выступает дежурящий по ночам медбрат, жалуясь лечащим врачам, что приходит много народу, что в палате не продохнуть, что до 9-го можно еще потерпеть, а там…
9 мая. Состояние резко ухудшается. Вечером в палату заходит молоденькая, очень внимательная медсестра. Советует отказаться от всяких антибиотиков – лишние мучения, обезболивающие – другое дело. «Не шумите. Он сможет уйти и сегодня, даже во сне».
10 мая. Врачи предупреждают, что предстоящая ночь – последняя.
11 мая, в 7 часов 45 минут, Венедикта Ерофеева не стало».
Так лаконично закончила свои записи Наталья Шмелькова. Его друг Игорь Авдиев написал так:
«Венедикт' Васильевич Ерофеев проснулся в пятницу 11 мая, посмотрел на мир ясными голубыми глазами обиженного ребенка, как бы спрашивающими, за что «эта боль», «этот холод собачий», «эта невозможность», – и уснул навеки».
В дневниковых записях самого Венедикта Ерофеева есть такие слова: «Вот сейчас последний раз выдохну – и уйду в мир чистых сущностей».
Он умер 11 мая 1990 года. Немного не дотянул до августовского путча 1991 года. «Наверняка Ерофеев бы назвал его ПУТЧ-К: Пусть Умрет Такое Чудовище -
Коммунизм! Не довелось ему порыдать над развалинами Империи Зла…» – написал в некрологе Слава Лен.
Далеко не железный Командор, а всего лишь Поникший Лютик покинул порог огромного сумасшедшего дома. Ушел «в мир чистых сущностей».
«Мы живем скоротечно и глупо, – признавался Венедикт Ерофеев Василию Розанову и кивал в сторону Запада, – они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже издыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кощей почему-то бессмертен. Всякая их идея – непереходяща, им должно расти, а нам – умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев…»
Нечто личное
«Пишущих много. Чтобы выдержать конкуренцию, надо иметь сердце на плечах, голову в груди».
Венедикт Ерофеев
Марина Цветаева гордо писала: «Мой Пушкин». Если есть свой Пушкин, почему не может быть своего Ерофеева? Для меня Венедикт Ерофеев – «мой». Мой, потому что он некоторым образом мой двойник – во вкусах, в пристрастиях, в характере. Он, как и я, обладал страстью и усердием классификатора и коллекционера сведений. Он был собирателем фактов. «Любимым его коньком была систематизация. Вечно он что- то упорядочивал, собирал, систематизировал. У него была страсть составлять антологии» (Лидия Любчико- ва).
«У него не было режима, не было понятия времени, но он совсем не был рассеянным профессором. Была и аккуратность, и математическая способность. Он все записывал, все подчеркивал» (Галина Ерофеева).
Боже мой, как похоже! Узнаю самого себя: я тоже собираю, подчеркиваю, выписываю, вечно что-то составляю и систематизирую…
Венедикт Ерофеев любил фиксировать уличную температуру, вел дневник грибника (когда идут белые, рыжики, сыроежки и т. д.), составлял списки нормальной температуры диких и домашних животных. А главное – вынашивал идею антологии «Русские поэты». Мечтал создать «Календарь русских поэтов», где каждому дню соответствовало бы стихотворение. Венедикт Ерофеев не успел ее составить. А я составил, но… увы, ни одно издательство не заинтересовалось им. Какой календарь?! Какие поэты?! Главное – инфляция, цены, эмиссия… Главное не читать, главное – выжить!..
Но мне, конечно, грех обижаться, многое из моих систематизаций и импровизаций публикуется, и даже книги выходят. Так что некоторые идеи и мечты Венички Ерофеева я развиваю и несу читателям. Однако я, кажется, слишком увлекся в своем писании, и, как говорил Венедикт Васильевич, «слишком все это затянулось. Затянулось, как лобзанье».
Пора прощаться. Адью. Дай петушка!..
