И выбора у нас особого нет. Не из кого выбирать. Ах, Люций, Люций.
«Электра, послушай, я здорово погорячился. Сам не знаю, что на меня нашло. Прилетай потом, а?»
«Я подумаю. Не хочешь подключиться к трансляции?»
«Да ну, что я там не видел».
Magister equitum — начальник конницы, древняя, древнейшая должность. Его назначает своим ближайшим заместителем новоизбранный диктатор. Люций соберет под свою руку все корабли и будет единственным флотоводцем Рима с неограниченными полномочиями. Если бы не гибель Леды Фуррии, эта должность могла бы достаться ей, из-за опыта и возраста. Много ее заслуги было в том, что Первый Космический в своем календарном вращении двигался по Малому кругу, вблизи Солнечной: адмирал, вышедшая из нелетных частей, помнила, на что способны соотечественники, и не оставляла Праматерь без присмотра. Непотопляемая стосорокалетняя — последние годы она уж не снимала легкую полуброню, берегла хрупкие кости — карга сменила за свою жизнь три корабля. «Кориолан» погиб без малого столетие назад, фурриевский «Плутон» кренговали на верфях Гекаты последние два десятка лет и все никак не могли довести его до ума, поговаривали о семейных интригах. Она вынужденно ходила на «Персефоне», флагмане Тарквиниев, а на жалобные просьбы Гая освободить дорогу молодым отвечала, что с мостика ее унесут только вперед ногами. Как в воду глядела. Ну, что теперь говорить.
Церемония обтекала ее тугим шумом, как вода обтекает ныряльщика, не рассчитавшего и погрузившегося сразу на несколько десятков метров. Стучало в ушах. Вот удивительные механизмы алгоритмов ткут новые кольца прямо прямо на их с Гаем руках, по мерке. Тускло-золотистый обод с надписью S.P.Q.R. и орел, широко раскинувший крылья. Никаких камней, ничего. Простая бронза.
Вот ее губы произносят слова клятвы.
Одобрительный взгляд дяди Корнелия. Продавил дуумвират, доволен. Встревоженный — тетки Аурелии. Наверное, до сих пор считает всю эту затею сомнительной.
Обрывки воспоминаний, как пригоршня гальки, она все погружалась и погружалась на глубину, туда, где от недостатка кислорода горят легкие, а уши болят от невыносимого давления.
Давления.
— Антоний, я этого не выдержу, сказала она тогда, в лесу, глядя вслед ушедшим Гаю и Конраду. — Какой из меня диктатор, какой дуумвират, нет, я не смогу. Я почти проиграла бой за Землю.
— Нет, ты выиграла, — рассеянно ответил ей Антоний, думая о чем-то своем. — Сейчас идет битва за сердца и умы. Иначе мы дрогнем, рассыплемся. Ты что же, не видела себя в моем прекрасном рекламном ролике?
— Ну когда? Времени не было.
— А ты потом посмотри. Ты выиграла их всех. А уж они выиграют бой за наши территории. И за Землю.
— Ты прекрасный романтик. Циничный.
— Я просто верю в свою Семью.
«Разнос Луны впечатляет. Я четыре раза пересмотрел. Завидую, что сам этого не сделал», — снова Люций. Ожил, стало быть, и соскучился.
«Что скажешь о бое за Землю?» Она бездумно преклонила колено, поднялась по трем квадратным мраморным ступенькам к ожидавшему ее на вершине постамента Гаю. Какая неудобная лестница. В древности сенаторы отпустили бы теперь своих ликторов и передали их под командование диктаторам, но никаких ликторов давно уже в помине не было, только беспредельная власть алгоритмов.
Я могу отменить любое решение алгоритмов, любое. Личным приказом. Мне ничего за это не будет. Никто не сможет мне помешать. И приказать тоже могу что угодно. Во имя сената и римского народа. Отключить климатические установки в северных зонах. Уронить на планету кольцо энергогенераторов. Арестовать или расстрелять любого, кого сочту нужным. До окончания войны и снятия диктаторских полномочий никто ничего не сможет мне сделать.
Ее затрясло. Заколотило.
Взволнованные лица, требовательные взгляды. Нет, эти люди не боялись ее временного всесилия. Гражданский долг вбит в каждого из нас с детства. С младенчества. Это социальный инстинкт. Отчего я вообще обдумываю подобное?
В чипе длилось долгое молчание.
«Я посмотрел логи, это ведь ты сама во время боя с эриниями развернула „Кронос“ и „Фемиду“? Перегрузки были значительно выше мощности гравипоглотителей. Часть команды в лазаретах, почему ты решила применить такой маневр?»
В большом зале под темно-синим куполом с золотыми звездами было необыкновенно тихо. Что осталось? Еще раз преклонить колено и теперь уж поцеловать край пурпурного знамени с золотыми буквами.
Тарквиний начал инаугурационную речь. Багряный мундир сидел на нем так, будто Гай в нем и родился. Давно был готов к роли диктатора и речь давно ждала своего часа.
«Показалось логичным».
Ливий ей не простит, наверное.
— …И я безмерно рад, что мне есть с кем разделить всю тяжесть и вероятный позор этой диктатуры, — тем временем произнес Гай. — Возможно, последней диктатуры Рима.
Толпа зашумела.
А я что. Я тоже должна что-то сказать.
Поведать им о том, что узнала сегодня? Когда Гай и Конрад вернулись, молчаливые, но вроде бы в ладу с друг с другом.
— Поговорите и со мной, — сказала тогда Электра. Солнце бесконечно валилось за горизонт и в то же время висело, застывшее. Пинии были залиты черными чернилами. Пересохшая пыль отчего-то пахла дождем. Озоном, наверное. — Прежде чем я ввяжусь.
— Ты уже ввязалась.
— Я не дам сенату свое согласие, пока не ответите мне на вопрос.
— Спрашивай.
— «Вас создали». Что это. Для чего меня создали. Кто?
Гай помолчал. Падало солнце. Кружились белые силуэты птиц-кораблей. Накатывала вечерняя прохлада.
— Не тебя. Вас.
«Прилетай поскорее. Я жду и „Люцифер“ ждет. Поговорим нормально».
Затихающий шум, ряды патрициев, знамя за ее спиной. Кольцо с аквилой, распростертые крылья закрывают нижнюю фалангу сразу трех пальцев. Тяжелое. Холодное. Бронзовый обод весом с планету.
— Ваши родители и круг их единомышленников грезили переменами, новыми путями человечества, образами грядущего. Эти люди видели себя архитекторами будущего, оставляя почетную роль акторов следующему поколению. Я был молод, уже тогда амбициозен, частично разделял их взгляды — расширение Рима вовне, усиление человеческого фактора внутри. Но ждать будущего не хотел.
— Предпочли политические достижения в настоящем.
— Да. К этому следует добавить, что твоя мать и мать Люция считали ограничения на генетическую коррекцию преступной глупостью.
— Вот как.
— Должен сказать сразу. Мы были дружны, но этот их проект я не поддержал.
Зачем все эти люди собрались вокруг. Что они хотят услышать? Будут ли они судить мои поступки так же строго, как я сужу себя сама.
— Вы хотите сказать, что нас с Люцием изменили еще до рождения? Всех меняют. Откорректировали больше положенного? Зачем? Аурелиям был нужен адмирал? Но это же невозможно заложить пренатально. А я?
— Как ты себе мыслишь великие перемены без великих военачальников? А зачем нужна была ты — могу только подозревать. Проект мне представили вскоре после вашего рождения. Хотели поддержки, баллами и доступом к лабораториям.
— Что в нас изменено? Насколько мы отличаемся?
— Не знаю. Лабораторий я им не дал. Они продолжили проект сами. Потом вы с Люцием подросли и стали пугать меня, как два шершня в банке. Как два скорпиона.
— Чем?
— Вы были необычными детьми. Странными. Вас невозможно было разлепить, вы будто угадывали мысли друг друга. Именно это пугало, а не высокие показатели тестов на интеллект и реакцию. Не знаю, могла ли стандартная коррекция дать такой результат. Не знаю, как именно они сделали с вами то, что сделали. Миновать службу контроля рождаемости практически невозможно.
— Вы что-то недоговариваете.
— Тебе случайно не являются сияющие ангелы?
— Нет.
— Странные, нелогичные побуждения? Предвидения?
