— Я… думала о капитане Серрано, — сказала она. — Я должна была вернуться. После того как послала донесение, так что…
— Очень благородно, но не совсем разумно. — Этот следователь при разговоре слегка гнусавил, что указывало на его происхождение с планет центральной Династии. — Вы протеже капитана Серрано?
— Нет. — Она бы не осмелилась претендовать на такое. Правда, они служили как-то на одном корабле, но даже не были друзьями. Она объяснила следователю, который на самом деле представлял такие тонкости куда лучше ее самой, разницу между низшим энсином с провинциальным прошлым и преуспевающим майором, который может похвастаться и незаурядными способностями, и происхождением.
— Не… э… близкий друг? — Следователь многозначительно ухмыльнулся.
Эсмей еле сдержалась, чтобы не взорваться. За кого он ее принимает, за ханжу с далекой планетки, не знающую различий полов? За простушку, которая не в состоянии даже назвать все своими именами? Она постаралась не вспоминать тетушку, которая ни за что бы не стала употреблять язык, принятый во Флоте.
— Нет. Мы не были любовниками. Мы не были друзьями. Она была майором командного состава, я энсином технического персонала. Просто она была вежлива…
— А другие нет? — Тон следователя не менялся.
— Не всегда, — не сдержалась Эсмей. Хватит. Пусть считает ее законченной провинциальной идиоткой. — Моя семья не имеет отношения к Флоту. Я с Альтиплано, первый человек с Альтиплано, попавший в Академию.
— Альтиплано. Ну да. — Брови опустились, но снисходительный тон остался. — На этой планете слишком сильно влияние эйджеистов, так ведь?
— Эйджеистов? — Эсмей постаралась вспомнить все, что касалось политики родной планеты, она ведь не была дома с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать. И ничего не вспомнила. — Я не думаю, что на Альтиплано кто-то недолюбливает стариков.
— Нет, нет, — ответил следователь. — Эйджеисты, ну вы ведь должны знать, — они против омоложения.
Эсмей уставилась на него, ничего не понимая:
— Против омоложения? Почему? — Вряд ли речь идет о ее родственниках, они бы только обрадовались, если бы папаша Стефан жил вечно: только ему одному удавалось сдерживать Санни и Бертоля, чтобы те не перегрызли друг другу горло.
— Вы следите за тем, что происходит на Альтиплано? — спросил следователь.
— Нет, — ответила Эсмей. Она с удовольствием покинула планету. Когда родственники присылали ей местные новости в кубе-капсуле, она выбрасывала его не распечатывая. В конце концов после очередного кошмара, в котором ее не только лишили всех служебных обязанностей, но и приговорили к тяжелому физическому труду, она решила, что больше никогда не вернется на Альтиплано, что бы ни случилось. Они могут вышвырнуть ее вон из Флота, но не могут заставить ее вернуться домой. Она специально узнавала это: никакой юридический орган не может заставить человека вернуться на его родную планету за преступления, совершенные в другом месте. — Не могу поверить, что они против омоложения… по крайней мере не представляю, чтобы кто-либо из тех, кого я знала, думал подобным образом.
— Да?
Это был первый человек за годы ее службы, которому, казалось, было хоть немного интересно слушать, и Эсмей с удивлением обнаружила, что рассказывает ему про папашу Стефана, Санни, Бертоля и про всех остальных, по крайней мере о том, что касалось их отношения к вопросу омоложения. Когда она замедлила речь, он прервал ее:
— А ваша семья… э… занимает какое-либо положение на Альтиплано?
Ну, это должно было быть в ее документах.
— Мой отец глава областной милиции, — ответила она. — Звания не соответствуют здешним, но на Альтиплано всего четыре областных главы. — Скажи она больше, она нарушила бы все приличия. Если после всего сказанного он сам не сможет вычислить, какое социальное положение занимала она на родной планете, ему придется пожалеть.
— А вы решили поступить во Флот. Почему?
Ну вот, опять. Она отвечала на этот вопрос, когда впервые подала документы в Академию, потом во время вступительных интервью, потом на занятиях по военной психологии. Она протараторила объяснение, которое обычно устраивало всех, но оно утонуло в безучастном взгляде следователя.
— Только и всего?
— Ну да.
Она не настолько глупа, чтобы говорить о юношеских мечтах, о часах, проведенных ею в саду, когда, подняв голову к небу и любуясь звездами, она поклялась, что когда-нибудь доберется до них. Лучше не упоминать фантазии, а говорить практично, разумно. Никто не хочет иметь дело с мечтателями с широко раскрытыми глазами, тем более с фанатиками. Особенно если они прибыли из миров, ставших колониями человечества всего пару веков назад.
Но его молчание выудило из нее еще одну фразу.
— Мне нравилось думать о том, что я полечу в космос, — сказала она и почувствовала, как краснеет, как предательский румянец заливает лицо и шею. Она ненавидела свою светлую кожу, которая всегда выдавала все ее чувства.
— Ага, — ответил следователь, записывая что-то в блокноте. — Что ж, лейтенант, это все.
Пока все, говорил его взгляд. Допросы на этом не закончатся. Впереди еще много испытаний. Эсмей ничего не ответила, вежливо попрощалась — собственно, этого от нее и ждали — и вернулась в свое временное жилище.
Только после второй или третьей вахты на борту флагманского корабля она поняла, что ей одной из всех молодых мятежников предоставлена отдельная каюта. Она не знала, почему так случилось, ибо кроме нее были еще три женщины, однако все они ютились в тесной каюте. Эсмей была бы счастлива или, по крайней мере, рада разделить каюту с другой женщиной, но приказы адмирала не оспаривались. Это она поняла, когда спросила у офицера, которому приказано было следить за ними, нельзя ли как-либо изменить положение вещей. Он возмутился и рявкнул «нет» так громко, что у нее заложило уши.
Так что она могла уединяться когда хотела. Могла лежать на койке (вообще-то, на койке обычно спал кто-то другой, но в данный момент она) и вспоминать. А еще стараться думать. Ей не нравилось ни то, ни другое делать в одиночестве. Ее ум лучше всего работал, когда рядом находились другие люди. Как будто они заряжали друг друга. В одиночестве мысли ее кружились, снова и снова возвращаясь к одному и тому же.
Но другие не хотели говорить о том, что беспокоило ее. Хотя нет, она также не хотела обсуждать с ними эти вопросы. Она не хотела говорить о том, что чувствовала, когда увидела первые жертвы мятежа, как на нее подействовал запах крови и обгоревшей обшивки палуб, как это напомнило ей то, что, она надеялась, забыто навсегда.
Война никогда и нигде не может быть чистой, Эсмей. Это сказал ей отец, когда она объявила ему, что хочет в космос, хочет стать офицером Флота. Человеческая кровь и человеческие внутренности имеют везде одинаковый запах; крики людей звучат везде одинаково.
