Ознакомительная версия.
— Оно спрашивает, всё ли с этим мальчиком будет в порядке, — сказал мужчина. Он потёр рот. — На разговорном языке это звучит примерно как «будет ли он потом бегать или остынет?». Оно хочет помочь. Оно уже помогло. Возможно, оно считает меня грубияном. — Он вздохнул. — Или умственно отсталым. Потому что я ему не отвечаю. Оно видит, что меня стало меньше. Если твой друг не умрёт, то лишь потому, что оно принесло его сюда. Хозяин нашёл его. — Я видела, что мужчина старается говорить со мной ласково. Было похоже, что он от этого отвык. — Они могут приходить сюда, но знают, что мы не можем выходить к ним. Они более или менее представляют себе, что нам нужно. — Он показал на зверька Хозяина. — Они заставили свои машинки вдуть в него кислород. С Йогном, наверное, всё будет в порядке. Констебли скоро придут. Тебя зовут Ависа. Где ты живёшь, Ависа? — Я ответила. — А как меня зовут, ты знаешь?
Я, конечно, слышала его имя. Только не знала, правильно ли будет ему об этом сказать.
— Брен, — решилась я.
— Брен. Это неправильно. Ты это понимаешь? Ты не можешь произнести моё имя. Написать можешь, а произнести нет. Но теперь я и сам не могу его произнести. Так что сойдёт и Брен. Оно… — Он посмотрел на Хозяина, который торжественно кивнул. — А вот оно может произнести моё имя. Только напрасно: я больше не могу с ним говорить.
— А почему они принесли его к вам, сэр? — Его дом был недалеко от того перекрёстка, где упал Йогн, но и не близко.
— Они меня знают. Они принесли твоего друга сюда потому, что они, хотя и видят мой уменьшенный статус, все же узнают меня. Они говорят и, наверное, надеются, что я им отвечу. Я… наверное, я… сбиваю их с толку. — Он улыбнулся. — Всё это глупо, я понимаю. Поверь мне, я хорошо это понимаю. Ты знаешь, кто я, Ависа?
Я кивнула. Теперь я, конечно, понимаю, что не имела тогда ни малейшего представления о том, кто он, и сомневаюсь, чтобы он сам это знал.
Наконец прибыли констебли с командой медиков, и комната Брена превратилась в импровизированную операционную. К Йогну подсоединили какие-то трубки, его напичкали лекарствами, подключили к мониторам. Брен мягко отодвинул меня в сторону, чтобы я не путалась под ногами. Так мы и стояли бок о бок, я, Брен и Хозяин, а хозяйское животное пробовало на вкус мою ногу щекотным, точно перо, языком. Один из констеблей поклонился Хозяину, который в ответ пошевелил лицом.
— Спасибо, что помогла своему другу, Ависа. Возможно, с ним всё будет в порядке. А мы с тобой скоро увидимся, я уверен. «Орличек, покрутись, решечка, покажись», так, кажется? — Брен улыбнулся.
Пока кто-то из констеблей провожал меня наружу, Брен стоял рядом с Хозяином. Тот компанейски приобнял его лапой. Мужчина не отстранился. Так они и стояли в учтивом молчании, и оба смотрели на меня.
В детской вокруг меня подняли шум. Даже после заверений констебля о том, что я ничего не натворила, дежурные родители продолжали подозревать, что я вляпалась в какую-нибудь историю. Но вели себя прилично, ведь они любили нас. Они видели, что я напугана. Да и могла ли я забыть трясущегося с головы до ног Йогна? И уж тем более нельзя было забыть присутствие Хозяина, такое близкое, звуки его голоса. А то, что было, вне всякого сомнения, признаками его особого внимания ко мне, и вовсе преследовало меня неотступно.
— Так, значит, кое-кто у нас выпивал сегодня со служителями? — дразнил меня дежурный отец, укладывая спать. Это был папа Шемми, мой любимый.
Позже, оказавшись вовне, я немного интересовалась разными способами ведения семейной жизни. Не помню, чтобы я или кто-то ещё из послоградских детей испытывал какую-то особую ревность к тем из сверстников, кого время от времени навещали кровные родители: там это было не принято. Я никогда специально этим не занималась, но позднее неоднократно задумывалась о том, была ли наша система коллективных детских и дежурных родителей продолжением социальных практик основателей Послограда (Бремен долгое время с лёгкостью включал в свою сферу влияния разнообразные традиции) или она сложилась позднее. Возможно, из смутной социально-эволюционной симпатии к институту воспитания наших послов.
Не важно. Да, иногда о детских рассказывают всякие ужасы, но и вовне я слышала немало неприятного о людях, которые сами растили своих детей. У нас в Послограде тоже были свои любимцы и те, кого мы боялись, те, чьих дежурств мы ждали с нетерпением, и те, чьих не очень, те, к кому мы бегали за советом, за утешением, те, у кого мы подворовывали, и так далее; но все наши дежурные родители были хорошими людьми. Шемми я любила больше других.
— Почему людям не нравится, что мистер Брен живёт там?
— Не мистер Брен, дорогая, просто Брен. Люди, не все правда, считают, что он не должен вот так запросто жить в городе.
— А что ты думаешь?
Он помолчал.
— По-моему, они правы. По-моему, так… не подобает. Для разделённых существуют особые места. — Я уже слышала это слово, от папы Бердана. — Приюты специально для них… Это неприятно видеть, Авви. Он странный. Ворчливый старый хрен. Бедолага. Но смотреть на это неприятно. Такая рана.
Это отвратительно, говорили позже некоторые из моих друзей. Научились у не самых либеральных родителей. Мерзкому старому чёрту место в приюте. Оставьте его в покое, говорила я. Он спас Йогна.
Йогн выздоровел. Происшествие с ним не остановило наших игр. Я продолжала заходить всё дальше с каждой неделей, но отметки, оставленной Йогном, так и не достигла. Плод его опасного эксперимента, последний оставленный им след, на несколько метров превышал достижения любого из нас, причём первая буква его имени была написана коряво, дрожащей рукой.
— Тут я упал в обморок, — говорил он нам. — Чуть не умер. — После того случая он уже не мог заходить так далеко. Он остался вторым в память о приключившейся с ним истории, но теперь я могла его побить.
— Как пишется имя Брена? — спросила я папу Шемми, и он мне показал.
— Брен/Дан, — сказал он, ведя пальцем по слову: семь букв; четыре он произнёс; три не умел.
Когда мне было семь лет, я покинула Послоград. Дежурные родители и братья и сёстры по детской поцеловали меня на прощание. В одиннадцать я вернулась назад: замужней; не то чтобы богатой, но с кое-какими сбережениями и даже собственностью; умеющей драться, повиноваться приказам и нарушать их, когда следует; и погружаться.
Я научилась довольно прилично делать много разных вещей, но по-настоящему отличалась лишь в одном. И это было не насилие. Драки — всего лишь привычный риск припортовой жизни, и за годы жизни вовне я не намного чаще оказывалась побеждённой, чем победительницей. Я выгляжу сильнее, чем я есть на самом деле, я всегда была торопыгой и, как многие посредственные драчуны, лучше владею техникой устрашения, чем собственно боя. Мне удавалось избегать столкновений, не празднуя труса в открытую.
Ознакомительная версия.
