Ознакомительная версия.
Охватить все сразу просто не получалось, и из общего хаоса выскакивали только фрагменты. Выскакивали и погружались назад, словно резвящиеся дельфины. Впрочем, это сравнение было неточным, потому что зрительные образы переплетались с безликим пониманием, а фоном служило осознание всей его жизни… вернее, совсем не его жизни!
Пустырь и гаражи… Школьный класс, и рядом, как всегда, усердно что-то выводит в тетрадке, склонив голову к плечу, Ленка Лошкарева… но он, Герман Гридин, никогда не знал никакой Ленки Лошкаревой, и не с ней рядом сидел за партой в третьем классе, а с молчаливой и слегка надменной Таней Зерцаловой… Летящий в ворота футбольный мяч и содранная до крови коленка… А ведь именно эта коленка у него когда-то ни с того ни с сего заболела! Магазин на асфальтовом пятачке… Деловитая вывеска «Булочная-кондитерская» над стеклянной дверью, до половины забитой фанерой. Там он покупал конфеты «Барбарис». Мама давала на школьные пирожки, а он покупал «барбариски»… Да нет же, он в детстве любил совсем другие конфеты — «Золотой ключик»! И покупал их совсем в другом магазине! Студенческая аудитория — Владимирский пединститут… Успенский собор… Золотые ворота… Во Владимире жила его тетя, сестра мамы, и он поехал туда учиться. Кто? Он, Георгий Гридин? Да он никогда не бывал во Владимире! Улыбчивая однокурсница, Лариса… Короткая юбка и стройные ноги… Жена. Жена Лариса… Маленькая дочка беспокойно ворочается в коляске, а он сидит рядом, на скамейке в сквере, и читает книгу, рассказы Амброза Бирса… Дочка Ирочка… Утренняя сигарета «Бонд» на балконе московской квартиры и ряженка с бубликом вместо обеда… «Знаете, что такое „воронка Шеррингтона“? Он отрицательно покачал головой. Каждое слово колдуна звучало как откровение»…
Фрагменты, фрагменты…
И наконец — осознание… Он — Дмитрий Зимин. Вернее, он не только Герман Гридин, но еще и Дмитрий Зимин.
И он знал, почему это именно так.
Они были единым целым в двух лицах. Двумя ипостасями одной личности. Правой и левой стороной… нет, и правой, и левой… Атомом, который может находиться в разных состояниях одновременно…
Конечно, все эти сравнения были неточными, но главное он понял: Герман Гридин и Дмитрий Зимин изначально представляли собой одну личность, в дальнейшем разнесенную в пространстве.
Гридин в конце концов оторвал руки от лица. Дмитрий пристально смотрел на него.
— Ну что, Гера, понял? Это похлеще, чем Кайроса за чуб ловить. Вот такие у нас с тобой, у меня-тебя, тебя-меня, оказались благодетели…
— Стоп, — сказал Герман, отгораживаясь ладонью. — Погоди, дай отдышаться. Пусть утрясется немного.
— Давай, усваивай. — Глаза у Дмитрия по-прежнему были непонятно грустными. — Если у меня получилось усвоить, то и ты никуда не денешься.
Гридин откинулся на спинку кресла и скрестил ноги. Буря в голове утихала, и на поверхности вод, гася волны, масляной пленкой растекалось понимание. Во все стороны, до горизонта и дальше.
Благодетели. Добрые самаритяне… Люди Первые. Да, теперь он тоже знал то, что совсем недавно открылось ему-Дмитрию, второй его ипостаси. Знал, почему он, Герман, и Дмитрий, Герман-Дмитрий, стал-стали таким-такими. Все дело было в Людях Первых. Именно так отражалось самоназвание этих существ в сознании Дмитрия-Германа. «Люди» — в смысле «разумные существа». А «Первые» — не в смысле «по порядку», а в смысле — «ведущие».
Похороненный в Бежецке дед Германа, Павел Дмитриевич Ширяев, когда-то чем-то помог Людям Первым. И они, как обычно, как принято у них, решили ответить добром на добро. Причем не просто «ты мне — я тебе», а сторицей: «я тебе, и еще раз тебе, и еще раз. И не только тебе…»
Дед Германа не успел ничего получить, его жизнь оборвали бандиты в поезде, идущем с Севера в Москву. Получила его дочь. И его внук. Личность не родившегося еще ребенка Натальи Ширяевой, в замужестве Гридиной, разделили, дабы уберечь от трагических случайностей, от которых не застрахован никто Разделили — и унесли вторую половинку, и созрела она в теле другой женщины. И в другом месте. Если погибнет одна часть — другая уцелеет. Кажется, у Людей Первых такое было в порядке вещей. Позаботились они и о том, чтобы сделать эту двуединую личность более приспособленной к иногда опасному внешнему миру. А потом инопланетяне одарили одну из половинок неким умением. Умением влиять на других. Умением манипулировать массами. Эту половинку звали Дмитрием.
«И Я воздам…» — как когда-то вещал Господь.
Только в данном случае не об отмщении шла речь, а о вознаграждении…
Все это понимание было, конечно, очень приблизительным, как приблизительно отражение солнца в пыльном оконном стекле по сравнению с самим светилом. Дмитрий-Герман знал это. Люди Первые не были людьми с планеты Земля, и видели мир в совсем иной плоскости. Каждый землянин различает что-то свое в «пятнах Роршаха»[26], хотя все земляне принадлежат к одному, пошедшему то ли от Адама и Евы, то ли от кого-то еще роду-племени. А Люди Первые были совсем иными существами…
Лавина оказалась такой внезапной, такой стремительной и тяжеловесной, что Гридину грозило навеки остаться там, под ней, погребенным под тысячами тонн спрессованного информационного снега и льда.
Однако он все же выбрался. Выкарабкался.
Даже не так. Вспомнив, чему его учили, он абстрагировался от нее, представил, что никакой лавины просто не существует, как в случае с той недавней невидимой преградой на улице. А если и существует (потому что он чувствовал: вот же она, вот!), то пронеслась мимо, задев только краешком, обдав снежной пылью. Пронеслась — и успокоилась в долине, и потом можно будет наведаться туда и не спеша покопаться в снегу, во всем разобраться и все усвоить.
Гридин бросил взгляд на Дмитрия. Тот сидел согнувшись, обхватив себя руками, словно у него болел живот, и глядел куда-то под стол, который теперь, без гроба, выглядел гораздо привлекательней.
В комнате было тихо, за окном багровело небо, перечеркнутое ветками деревьев, и ниоткуда не доносилось ни единого звука. Гридин подумал о том, что, войдя в прихожую, не закрыл за собой дверь, и девушка, наверное, стоит на площадке и прислушивается к тому, что происходит в квартире.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он. — Почему дочку не пускаешь?
Дмитрий медленно выпрямился в кресле, повернув голову к Гридину. На лице его явно читалось удивление.
— Дочку? — переспросил он.
— Ну да, дочку, — кивнул Герман. — Ирину.
Было видно, что Зимин никак не может сообразить.
— Куда не пускаю, Гера? При чем тут моя дочка? Она со мной давно не живет.
Ознакомительная версия.
