Короткая улыбка Мелгора, мягкая улыбка Родеррика, но он не знал, благодарит ли он Мелгора или улыбается Королеве. Смерти, которая уже тронула его плечо.
Ему не было ни больно, ни страшно, когда Королева подошла к нему вплотную. Она была выше его так, что ей пришлось немного нагнуться. Челюсти ее раскрылись, раздвинулись, кожа на лице словно разорвалась, потом ее теплое дыхание тронуло щеку старика, и его шея оказалась в огромном рту прародительницы рода Анде.
Хруст собственных позвонков Родеррику показался похрустыванием гальки под ногами на пустынном ранней весной, пронизанном ветром пляже.
А потом его не стало.
Я поднял глаза на андеанца и долго не мог оторвать взгляда от его зеленых глаз. Родеррик тоже смотрел в них. Он видел в них свою смерть, но не мог, не имел права отступить.
Сухой ком встал в горле, зажегся болью, застилая разум непрошеными слезами. Я с силой провел рукой по глазам, гоня эту детскую слабость, тяжело сглотнул.
Облокотившись тонкими руками о стол, Мелгор пододвинулся ко мне ближе.
— Не стоит грусти, — тихо сказал андеанец, — он умер как воин.
Он им не был! — хотел закричать я. — Он был дипломатом, а вы убили его, вы… съели его!
Но я молчал, чувствуя странное напряжение Ворона. Он до дрожи боялся корабля андеанцев и я понимал его. Если Родеррик предпочел быть съеденным, чем попытаться что-то сделать, значит, корабль действительно страшен.
Земля, ответь, что делать?! Я же решаю сейчас судьбу всей планеты! Что делать?!
Но маленький динамик в ухе молчит, хотя прошло уже несколько часов с момента отправки запроса. Представляю, что там творится сейчас, на Земле. Срочные совещания, сбор всяческих специалистов…
— Как вы могли? — с болью в голосе, но, не повышая его, спросил я, откидываясь назад на спинку кресла. Голова раскалывалась страшно, правое плечо, прямо над лопаткой сводило судорогой, боль в нем шевелилась вместе с существом, живущем в моем теле. Когда же я привыкну к нему?
— Капитан, — Мелгор наоборот подвинулся еще ближе, почти лег грудью на стол. — Это высочайшая честь — быть пищей Королевы. Она правит нами, мы все — ее дети. Ваш друг удостоился чести…
— Смерть, — сказал я. — Если я убью тебя сейчас, будет ли это честью для тебя? Если я просто скажу: Мелгор, умереть от моей руки — это честь для всех.
Он молчал. Он меня понял так же, как понял, что это не угроза.
— Я надеюсь, — мой голос стал совсем бесстрастным, холодным, даже ледяным, — ты понимаешь, что тебя послали сюда, чтобы ты умер? Я не знаю, уважают ли тебя на корабле, насколько высокий чин ты занимаешь. Если высокий, то ты должен понимать: кто-то послал тебя на смерть специально. Смерть за смерть, ты — плата за то, что Родеррик Стерт мертв.
Королева, — подумал я. — Раз она ваша мать, то значит это она. Чем же ты не услужил ей? Или ты удостоился величайшей чести стать жертвой землян, которая поможет развязать андеанцам руки?
Лицо Мелгора посерело. Оно и так было белым, словно снег, а теперь стало грязным, хмурым, подобно грозовому облаку.
— Мать не может послать на смерть ребенка, — тихо, но без уверенности сказал Мелгор.
Мысли читаешь, — усмехнулся про себя я. — Ну, ну…
— Я не понимаю, — Мелгор снова обрел уверенность, — почему он не проявил… никаких эмоций.
На секунду нахмурился и я, не сразу сообразив, что речь снова зашла о Родеррике.
— Он не боялся смерти, он знал о ее приходе, — сухо сказал я. Похоже, Мелгор то ли не понял, то ли уже не слышал конца фразы.
— Любое существо боится смерти. Боится боли. Инстинкт самосохранения заложен в любом живом существе этой Вселенной!
— А вы знаете, что такое суицид, Мелгор? — я внимательно смотрел на андеанца.
— Суицид, — повторил незнакомое слово инопланетянин, и было ясно, что он даже не догадывается о смысле этого слова.
Я обессилено облокотился о стол, запустив обе руки в волосы, таким образом подперев голову и уставившись в гладкую поверхность столешницы. Я почему-то ожидал увидеть на ней рябь.
Это — сумасшествие измученного разума.
Наверное, я выглядел жалким, но наперекор просьбам Родеррика, все же был с ним до предела собственных возможностей. И даже чуточку больше.
Змей отказался давать мне обезболивающее даже сейчас, когда оно было столь необходимо. Две недели назад он дал мне отказ, отказал и сейчас. Этот кромешный ад постоянной головной боли начался две недели назад, когда врач отказал мне в наркотиках…
Змей конечно по-своему прав, он заботится о моей жизни, он пытается помочь так, как считает нужным. Он сказал: я привыкну жить без обезболивающего, настанет момент, когда боль отступит, и больше не будет причинять мне неудобств. Прошло две недели и ничего не изменилось.
Змей не знает, что такое жить с болью. Он всего лишь врач. Великолепный, но жестокий врач. Врач должен быть жесток. Ему не позволено чувство жалости, стоит пожалеть пациента и тот погиб.
Две недели назад я пришел к Змею ночью. Наркотики теперь действовали куда более короткое время. Я разбудил его, сладко дремлющего в медицинском отсеке под приглушенную музыку Вивальди. Сам я от головной боли не мог спать, а он, глядя в мои запавшие от усталости и бессонницы глаза, лишь хмуро покачал головой.
Я нашел в себе силы не пытаться приказывать ему. Сколько раз потом я ожесточенно бил железную переборку у себя в каюте, оставляя на ней кровавый след, бил, вымещая на ней злобу, бил, пытаясь заглушить боль, бил, заставляя себя не идти к Змею и не требовать спасительной инъекции препарата. Я — капитан, он — врач. А еще все на корабле — мои друзья. И Родеррик тоже был другом. А его съели…
— Разрешите, я избавлю вас от боли?…
Я тускло посмотрел на андеанца.
— Валяй, — устало сказал я.
Мелгор потянулся, взял меня за руку.
Отравишь, — подумал я, — убью на месте. Развяжу войну, плюну на жертву, которую принес Родеррик и прибью…
— Я думаю, в моей слюне нет ничего, что было бы для вас смертельным, — отзываясь на мои мысли, сказал андеанец. — Разве что она может вызывать у вас длительный сон, но не раньше, чем через три часа после укуса.
— Как вы съели Родеррика? — я не хотел задавать этот вопрос. Я не хотел получать ответ, но язык не повиновался мне.
Медленно, чтобы не напугать, Мелгор выставил клыки. Меня этим не удивишь, я никогда не отличался слабыми нервами…
Увидев его, а не Родеррика в кабине челнока, я более не питал иллюзий. Утонченность андеанца, его совершенная красота не обманула меня. Я постоянно находился в напряжении, вслушиваясь в чувства корабля, и он сообщал мне куда больше, чем я сам смог бы узнать. Именно от этого напряжения голова и плечо так разошлись.
