Мы простились с остальными членами комиссии. Все были очень взволнованы. Один Камов казался невозмутимо спокойным. Когда мы садились в автомобиль, он посмотрел на меня и улыбнулся.
— Ну, как? — спросил он. — Спали?
Я мог только молча кивнуть головой.
Последние рукопожатия, последние пожелания, и машина тронулась. Через восемь минут мы были у корабля.
Белопольский ждал нас у подъемной машины. Рядом с ним стоял инженер Ларин — руководитель работ по подготовке корабля к полету. Кроме него, все работники ракетодрома уже покинули место старта.
Над нами, на высоте десятиэтажного дома, сверкал на солнце белый корпус звездолета. Он имел двадцать семь метров в длину при ширине в шесть метров и формой напоминал гигантскую дыню. Внутреннее его устройство было мне уже хорошо знакомо.
На передней части блестело золотом название корабля — «СССР-ЛС2».
Камов переговорил с Лариным, Простившись с нами, инженер сел в машину. Было без пятнадцати минут десять. С его отъездом порвалась последняя наша связь с людьми.
— В путь! — сказал Камов.
Подъемная машина быстро доставила нас на площадку. Вблизи я увидел, что корабль висит не строго вертикально, а под небольшим углом к западу. Круглое входное отверстие звездолета было узко, и проникнуть внутрь можно было только ползком. Первым исчез внутри корабля Белопольский, за ним Пайчадзе. Наступила моя очередь.
С этой высоты был виден весь ракетодром. Я заметил удаляющуюся с большой скоростью машину Ларина и помахал ей рукой. Последнее, что я увидел, пролезая в отверстие, была красная ракета, взвившаяся далеко на горизонте.
— Скорее! — сказал Камов.
Он последовал за мной, и мы, нажав кнопку, закрыли герметическую крышку.
— Что это за ракета? — спросил я Камова.
— Напоминание, что до старта осталось десять минут, — ответил он.
Мы очутились в верхней, — вернее, передней части корабля, в которой помещались обсерватория и командный пункт. Помещение было залито ярким электрическим светом.
Пайчадзе подал нам большие кожаные шлемы.
Я спросил его, зачем они.
— Чтобы поберечь уши, — ответил он. — Наденьте шлем, затяните ремни туже и ложитесь.
Он указал на широкий тюфяк, лежавший на полу.
— Ускорение — двадцать метров. Это немного, но лучше переносить его лежа. Оно продлится почти полчаса.
— Значит, мы ничего не увидим? — разочарованно спросил я.
— Да. Окна откроем, когда работа двигателей прекратится.
Он надел шлем и лег рядом с Белопольским. Мне ничего не осталось, как сделать то же.
Камов, в таком же шлеме, как и мы, сел в кожаное кресло у пульта управления, не спуская глаз с секундомера.
Это кресло, составлявшее с пультом одно целое, могло вместе с ним вращаться во всех направлениях, в зависимости от положения корабля. Оно было нужно только при старте и будет нужно при полетах над планетами. В пути, когда внутри звездолета исчезнет тяжесть, надобность в нем, конечно, отпадет.
Я посмотрел на свои часы. Было без двух минут десять…
Трудно описать, что я чувствовал в эти мгновения. Это было уже не волнение, а что-то гораздо более сильное, почти мучительное…
Осталось полторы минуты… Одна минута…
Я мельком взглянул на лежавших рядом товарищей. У Белопольского глаза были закрыты и лицо спокойно. Пайчадзе, приподняв руку, смотрел на часы. Я вспомнил, что он второй раз готовится покинуть Землю. А Камов?.. Он испытывает это уже в третий раз…
Тридцать секунд… Двадцать… Десять…
Камов повернул одну из рукояток на пульте, потом другую.
Сквозь шлем, плотно закрывавший уши, послышался нарастающий гул. Он становился всё громче. Я почувствовал содрогание корпуса корабля…
Потом какая-то мягкая сила прижала меня к полу.
Рука с часами невольно опустилась. Я сделал усилие опять поднять ее. Рука была заметно тяжелее обычного.
Одна минута одиннадцатого.
Значит, мы уже летим.
Гул больше не увеличивался, но он был так силен, что я понял, что без надетого на меня специально устроенного шлема невозможно было бы переносить его.
Корабль летел всё быстрее и быстрее, каждую секунду увеличивая скорость на двадцать метров.
Я жалел, что не мог заснять на пленку удаляющуюся Землю. Это были бы исключительно эффектные кадры. Даже автоматические киноаппараты, вмонтированные в стенки корабля, Камов не разрешил мне использовать. Их объективы были закрыты снаружи металлическими крышками.
Лежать было невыносимо: мне хотелось скорее увидеть всё, что нас окружает. Я завидовал Камову, имевшему возможность пользоваться для этого двумя перископами, окуляры которых находились перед ним на пульте. Время от времени он смотрел в них, контролируя полет корабля.
«Сколько времени надо, чтобы миновать атмосферу, — подумал я, — если считать, что она тянется на тысячу километров? В первую секунду корабль пролетел двадцать метров, вторую — сорок и так далее. Значит, мы миновали ее немного более чем через пять минут после старта».
Производя это вычисление в уме, я обратил внимание, что, несмотря на увеличенную вдвое силу тяжести, мозг работает совершенно нормально. Чтобы как-то сократить время вынужденного безделья, я стал вычислять, на каком расстоянии мы будем находиться от Земли, когда работа двигателей прекратится. Я помнил, что они должны работать двадцать три минуты сорок шесть секунд. Решить эту задачу в уме я не смог. Достав записную книжку, я стал производить вычисление на бумаге. Белопольский неодобрительно посмотрел, на меня. Я написал на листке: «Сколько километров мы пролетим с работающими двигателями?» — и протянул ему книжку и карандаш. Он подумал с минуту и, написав ответ, передал мне. Я прочел: «20320,5 км. Лежите спокойно!».
Время шло. С момента старта прошло уже около пятнадцати минут. Мы находились далеко за пределами атмосферы и летели в пустом пространстве. Мной овладело лихорадочное нетерпение. Лежать становилось всё тягостнее. Чудовищный гул работы наших атомно-реактивных двигателей действовал на нервы и вызывал мучительное желание, чтобы он хотя бы на минуту прекратился. Внутри корабля, сквозь шлем, он был невыносимо громок. Что же творится там, у кормы корабля? Какое это, вероятно, потрясающее зрелище! Исполинская ракета с длинным огненным хвостом за кормой, с непостижимой быстротой несущаяся в черной пустоте.
Я завидовал полному спокойствию, с которым Белопольский терпеливо ждал конца этой пытки. Пайчадзе, более нервный, часто смотрел на часы.
Примерно через двадцать минут после начала полета Камов неожиданно для меня встал и подошел к одному из окон. Он двигался, по-видимому, легко. Немного сдвинув плиту, закрывавшую окно, он посмотрел в узкую щель. Я бы дорого дал, чтобы быть на его месте.
