Ознакомительная версия.
— Их Наставник… по-моему, Дон…
Пер покосился на меня.
— Что с тобой, Никки?
Я молчал.
— Кстати, первый тест, — старик заулыбался. — Как бы ты справился с этой ситуацией и приучил ребятишек к порядку?
Изображение опять сменилось. Камера заглянула в санитарный блок, неодобрительно задержалась по скомканных и брошенных в угол носках…
— В первую очередь я бы не подглядывал в чужие комнаты, — прошептал я.
Наступила мертвая тишина.
— Это не чужая комната, Никки! — отчеканил Наставник. — Это подопечные нашего интерната.
— Они знают, что за ними наблюдают?
— Разумеется! Разумеется, нет!
Камера брезгливо заглянула в унитаз и поплыла прочь из санитарного блока.
— Это гнусно, — сказал я. Оглянулся, ища в лицах друзей поддержки.
Нет, не дождусь.
— Что гнусно, Никки!? — возмущенно воскликнул Пер. Дряблое старческое лицо задрожало в немом возмущении. — Гнусно — не позволить малолетним сорванцам смыться из интерната на космодром? Гнусно — пресекать недостатки в самом начале? Гнусно — увидев, что дети болтают заполночь, включить инфралучи и дать им выспаться перед новым чудесным днем?
Меня чуть наизнанку не вывернуло. Руки задрожали.
Вот теперь я верю, что страдал импульсивностью…
— Гнусно следить, — сказал я. — Гнусно следить и повелевать. Строить знания на обмане. Доброту — на доверии.
— Ты не прав, Никки, — мрачно сказал из-за спины Ган.
— Нельзя так, Ник! — примиряюще поддержал его Таг. — Извинись…
Мне — извиняться?!
Лишь Катти молчала…
— Когда ты станешь Наставником, — прошептал Пер, — ты поймешь…
— Я не буду шпионить!
— Тогда ты не сможешь помочь детям.
— Тогда я не буду Наставником!
Старик затряс головой.
— Опомнись, мальчик! Я ручался за тебя перед Советом!
— Зря!
— Ты же знал, что вся территория интерната наблюдается! Все это узнают, становясь взрослыми! Все понимают, что это нужно!
— Я — не все!
— Если бы Сени Аруано не проследила за девочками, одевающими кукол, и не помогла Катти осознать ее талант врача и художественную бездарность, Катти сейчас была бы никому не нужным, мучающимся собственным бессилием, модельером! — рявкнул Наставник. Перевел дыхание. — Если бы я не читал твои юношеские стишки, ты вырос бы никчемным поэтом! Читал бы на площадях… — он наморщил лоб, — «Тысячи птиц летят на огонь, тысячи слепнут, тысячи бьются, тысячами погибают птицы, тысячи трупиков остаются…»
— Раз это так бездарно, — очень спокойно спросил я, — почему вы помните их до сих пор?
— Это мой долг — помнить все неудачи подопечных!
— Я тоже помню, — неожиданно сказала Катти. — Как сейчас помню, как ты читал, Никки… «И смотритель не может все это стерпеть, не может смотреть, как гибнут его любимцы. „Да пропади оно пропадом!“ — он говорит. И гасит маяк. И маяк не горит. А в море корабль налетает на риф — корабль, плывущий из тропических стран, корабль, везущий тысячи птиц, тысячи птиц из тропических стран. Тысячи тонущих птиц».
— Ерунда, — резко сказал Наставник. — Катти помнит, потому что твои отношения с ней всегда были излишни эмоциональны. Но ведь никто этому не препятствовал! Вы были признаны гармоничной парой, и на все ваши детские шалости…
— Вы подлец, Наставник, — сказал я. И ударил его по щеке.
Несильно.
Без желания причинить вред этому старому человеку.
Но в полной уверенности, что приходит момент, когда легкий удар по щеке заменяет долгие и сумбурные выражения неприязни.
Пер шатнулся, словно я бил в полную силу. Прижал ладони к лицу.
А мои руки заломили за спину.
Я оглянулся — Таг и Ган держали меня, неумело, но старательно. Куда подевалась их неприязнь к прикосновениям!
— Не стоит, — сказал я. — Больше я его бить не собираюсь.
Но они не отпускали.
Мне хватило бы пары секунд, чтобы вырваться. Раскидать их, причинить сильную боль и повреждения.
Но я не собирался драться с друзьями, даже если они не правы.
— Тысячи тонущих птиц… — прошептала Катти, медленно отступая в угол комнаты. — Тысячи тонущих птиц…
Наставник отнял руки от лица. Щеки у него раскраснелись, но не от удара, а от волнения, равномерно. Румянец ему даже шел.
— Ты моя самая большая неудача, Никки, — сказал он.
— Я единственный из твоих подопечных, кто остался человеком, — ответил я. Подумал, и поправился: — Стал человеком. Вопреки.
— Никки… — выдохнул под моим ухом Таг. — Проси прощения, Никки!
— Тебе обеспечен санаторный режим, Ник, — сказал Наставник. — Пожизненный санаторный режим.
— Я обдумаю эту перспективу, — пообещал я.
— А мне — позор… — Пер опустил глаза. — Позор на старости лет… на весь остаток жизни…
— И этот вопрос я постараюсь решить, — сказал я. Холодное бешенство судорогами сводили мышцы. Мне казалось, что стоит Тагу и Гану схватить меня покрепче, попытаться ударить, и что-то произойдет. Что-то страшное и манящее одновременно…
Но они просто держали меня. Два моих несчастных друга, на глазах которых свершилось чудовищное кощунство.
— И смотритель не может все это стерпеть… — произнесла в отдалении Катти. Засмеялась захлебывающимся, плачущим смехом.
Камера совсем маленькая. Четыре на четыре шага. У Алари было просторнее.
Да еще половину места занимает кровать.
Даже ходить невозможно. Встать, развернуться, отжаться от пола… Снова лечь. Правда, говорят, что это недолго. Решение будет принимать не Мировой Совет. Это ведь мелочь. Решение примет Наставник Пер. Быстро и справедливо. Другие Наставники подтвердят или изменят приговор.
Мне сообщат о результатах.
Самое смешное, что это называется покаянием Наставника.
Я формально невиновен. Я лишь плохо воспитан.
На стене экран, но он не работает. Терминала нет.
Четыре на четыре шага, а если не ходить по кровати — то два на четыре.
Но говорят, что это недолго…
Экран засветился, когда я валялся на кровати, глядя в серый потолок с единственным тусклым плафоном. Как предусмотрительно, даже в интернате есть вполне надежная тюрьма. Только называется она — изолятор…
— Я виновен в неудачном воспитании Ника Римера…
Покосившись на экран я отметил, что Наставник Пер и впрямь выглядел несчастным. Как мне объяснили, трансляция будет идти для всех Наставников Родины. Они извлекут полезные уроки из рассказа Пера…
Ознакомительная версия.
