Как тихо было той долгой ночью и как прекрасно! Тишина была такой глубокой, что мы слышали слабый шепот кристаллических звезд. А перед рассветом, когда мороз стал таким крепким, что наши толстые меховые шубы словно рассыпались, оставив нас совершенно голыми, один из окружавших нас высоких сверкающих пиков под ударом ледяного порыва ветра издал громкий треск, и этот звук отразился другим пиком, и в какой-то миг уже все горы, казалось, кричали, стонали, протестовали против холода. А затем снова воцарилась тишина, и звезды мерцали и манили. Мы не верили, что переживем эту ночь, и с первым лучом света, из-за которого все вдруг засверкало и заболели наши глаза, мы обнаружили, что Нонни стал вялым и сонным. Мы раздвинули мех, закрывавший его лицо, и все поняли: его плоть была тусклой, желтой и облегала кости, а в его темных глазах не читалось никакой реакции. Мы все еще были далеко от полюса. Я вспомнил, что поблизости находилась пещера, и мы понесли юношу к ней. Он был таким легким, что лежал на моих руках словно ребенок. В пещеру вел небольшой вход, дыра в снегу; гуано внутри не оказалось. Пол представлял собой твердую сероватую смесь почвы и инея, и мы не ощущали присутствия животных, наблюдающих за нами из глубины пещеры. Мы обнаружили кипы соломы, оставшейся, как мы предположили, после отшельника или затворника, и с ее помощью развели небольшой костер. Но тепла оказалось недостаточно, чтобы спасти Нонни, и он умер. И мы даже не смогли его похоронить, потому что пол был слишком твердым. Мы оставили его там, в его толстых шкурах, и вчетвером — раздумывая, кто же из нас будет следующим, — продолжили свое путешествие, которое уже считали бесполезным и, возможно, даже преступным, пока не увидели впереди высокий черный, закрученный спиралью предмет. Это была колонна, которую Канопус попросил нас установить на месте полюса. Но она не была такой высокой, как мы помнили, ибо лед уже поднялся выше ее половины. Колонны специально поставили на полюсах, потому как они были необходимы космическим кораблям Канопуса в качестве ориентиров, когда те заходили на посадку.
Нам казалось, что солнце здесь, на вершине нашей планеты, было жарче, чем где бы то ни было на протяжении всего нашего путешествия. Я уже упоминал, что наклон оси нашей планеты крайне незначителен, и в старые добрые времена он ни на что заметно не влиял; но теперь мы раздумывали, может, коли уж мы оказались в такой климатической крайности, этот крохотный наклон внесет достаточную перемену, чтобы назвать ее летом, когда другой полюс, в свою очередь, продвинется ближе к солнцу. Что ж, оказалось, что так оно и было: появился весьма короткий сезон, когда незначительное повышение температуры позволяло лучше созревать зерновым и мы могли баловать себя некоторыми овощами. Но он не мог быть тем летом, что изменило бы наше положение.
Здесь, на вершине планеты, где окрест нас ничего не было, лишь отшлифованный лед, по которому мы едва могли передвигаться, нам пришлось признать, что мы не обнаружили ничего, что могло бы послужить запасами продовольствия, за исключением, быть может, белых снежных зверьков. Которые не обитали здесь, в этих широтах — здесь вообще ничто не обитало. И едва теплящаяся в нас жизнь, и наши медленные и спутанные холодом мысли казались здесь неуместными, едва ли не оскорблением природе, которая уготовила лишь безмолвие льда да визг бурь.
На обратном пути девушка заболела, и нам пришлось везти ее на санях — там появилось место, так как мы съели почти все наше сушеное мясо. Когда мы добрались до долины, где на снегу меж теней огромных птиц, махавших белыми крыльями у нас над головой, были заметны небольшие передвижения снежных зверьков, мы поймали нескольких. Это оказалось нетрудно, потому что грызуны не были достаточно опытными, чтобы бояться нас. Они были доверчивыми животными и прижались к девушке, лежавшей в полубессознательном состоянии на своем ложе, их безмятежность и тепло оживили ее, и Алси в первый раз заплакала, горюя о смерти своего друга Нонни.
Нет нужды говорить что-либо еще об обратном путешествии, за исключением того, что оно было ужасающим и что каждый волочащийся и мучительный шаг свидетельствовал, насколько мы были глупы, бросив вызов опасностям, к которым не были подготовлены в должной мере. Когда же мы наконец достигли места, где ожидали встретить нашу черную стену, мы не увидели ее. Стояло ослепляюще сверкающее утро, после ночи снега, падавшего так плотно, что мы опасались, как бы в нем не задохнуться. Спотыкаясь, с полузакрытыми от снежного блеска глазами, мы едва не шагнули прямо с обрыва — нашей стены; мы взошли на нее на уровне ее верха, ибо снег и лед уже все заполнили. Стоя там и смотря вниз, мы увидели, что снег сдувался с холодной стороны в сугробы вдоль подножия стены. Не очень глубокие сугробы, но вполне достаточные, чтобы покрыть землю на приличном расстоянии.
Мы благополучно, соблюдая все меры предосторожности, спустились вниз по опасно скользким ступеням. Алси вскоре выздоровела, она отдала маленьких зверьков, что были с ней в санях, Производителям Животных, и наконец, после множества экспериментов, выяснилось, что они могут питаться лишайником и карликовым кустарником тундры. Но что же служило животным пищей, когда они жили в той пустыне замерзшей воды? В конце концов пришли к заключению, что в пещерах, должно быть, существуют запасы соломы или листьев, а может, даже и произрастает какой-то вид растительности. Мы разводили этих зверьков для пищи; однако нашей главной проблемой было то, что мы не могли выращивать что-либо в той мере, чтобы накормить животных. Гигантские стада, которые как будто оказались способны замечательно обходиться даже такой редкой и сухой растительностью, теперь беспокойно скитались в поисках пищи от долин до холмов, забираясь даже в горы. Если холод прокрадется через нашу преграждающую стену, то нам следует ожидать, что все травы и кустарники выродятся — а вместе с ними вымрут и стада.
Именно эти обстоятельства и заставили наших более дальновидных Представителей согласиться вновь подумать об озере. Нашем «океане». Из этого сотворили настоящий ритуал. Все население близлежащих долин и делегации со всех краев нашей планеты встали вдоль его берегов. Было хмурое серое утро, и толпы были молчаливы и унылы. Оттуда, где мы стояли — с невысоких холмов над водой, — мы могли разглядеть у далеких берегов серовато-коричневые массы людей. Мы, Представители, расположились на самом близком к стене берегу, и нам открывалось, высоко над горами по ту сторону воды, светлое серовато-голубое небо, казавшееся слишком тихим, чтобы ему радоваться. Те, кто живет в состоянии постоянной угрозы, знают о тишине нечто такое, чего совсем не понимают живущие в беззаботные времена. Было заметно, что люди вокруг меня оглядываются по сторонам, чтобы посмотреть в лица других; все молчали либо говорили очень тихо, и мне пришло на ум, что причина подобного сосредоточенного внимания заключалась в том, что они — все мы — слушали. Все, что нам приходилось делать, было для нас трудным и ненавистным, мы не испытывали удобства даже в мельчайших, самых обычных и часто повторяемых делах нашей каждодневной жизни, начиная от надевания тяжелых шуб и заканчивая готовкой жирного мяса, ставшего нашей основной пищей; не испытывали удобства в нашем сне, которому постоянно угрожал вкрадывавшийся откуда-то холод, это тяжкое бремя холода словно пропитало нас, как вода пропитывает глину; не испытывали удобства, даже протягивая руку или улыбаясь, ибо наши тела и лица постоянно казались слишком легкими и хрупкими для того, что им приходилось делать и выражать. Казалось, у нас не осталось ничего естественного, а следовательно, и веселого или просто приятного.
Мы были чужды самим себе настолько же, насколько и окружающей среде. И поэтому группы, да и толпы людей легко и часто погружались в молчание. Как будто мы заставляли служить это чувство, слух, за неимением других чувств, которые были нам так нужны. Мы слушали — глаза каждого из нас постоянно выражали ожидание услышать или принять какую-то новость, или послание, или информацию.
Среди нас, Представителей, были такие, кто говорил, что мы должны сделать из этого события, обращения нашего озера в источник пищи, церемонию с песнями и хоралами, сопоставляющую унылость нашего настоящего с прошлым. Таким недавним прошлым… Лишь совсем маленькие дети не помнили, как наше озеро лежало, такое голубое и яркое, среди зелени и желтизны листвы. Какая надобность в формальном ритуале памяти? Простор наших сверкающих вод был голубым и был зеленым, и была белая рябь на нем. Люди ныряли с коричневых скал и плавали вдоль невероятно красиво окрашенных берегов… Теми, кто постоянно живет среди тускло-коричневого, серого и земляного цветов оттенки нагретой и плодородной суши начинают восприниматься как необычные, почти невозможные. Стояли ли мы здесь — мы, обитатели нашей пораженной болезнью планеты, — стояли ли здесь и смотрели ли на полные жизни коричневые тела, ныряющие и плавающие в отражающих небо водах? Танцевали ли мы, пели ли на этих берегах теплыми ночами, когда эти спокойные темные воды казались наполненными звездами? Было ли это? Что ж, мы знали, что было, и мы рассказывали обо всем этом нашим маленьким детям… И их глаза, озадаченно смотревшие в наши лица, говорили, что они верили во все это, как верили в легенды, которые поведал нам Канопус, чтобы мы передали их потомкам. Ибо его эмиссары рассказали нам, Представителям, целую тысячу сказок, которые подготовили бы умы наших людей к пониманию нашей роли как планеты среди планет и того, как Канопус лелеет, вскармливает и бережет нас. Я сам помню, как спокойной теплой ночью меня, еще совсем маленького, вместе с другими детьми Представители того времени привели на склон холма и показали одну сверкающую звезду, висевшую низко над горизонтом, объяснив, что она была Канопусом, нашей звездой-родительницей и кормилицей. Я помню, как пытался охватить все это собственным умом, как пытался согласовать шелест травы вокруг себя, привычное тепло родительских рук и приятный запах их тел с мыслью: та сверкающая штука — там, наверху, — та сияющая точка есть мир, как наш, как наша планета, и я должен помнить, когда смотрю на эту звезду, что этот мир и есть мой Творец.
