Ознакомительная версия.
«„Группа крови на рукаве… пожелай мне удачи в бою…“ — сыщик вытер пальцы о рубашку. — Это, что ли, и есть удача?»
Туманов сделал глубокий вдох, затем выдох, потер «больное» место и снова глубоко вдохнул. Дышалось прекрасно. Никаких неприятных ощущений. Ни раны, ни боли, ни смерти. Вот такое вот странное решение непонятной «сверхзадачи».
Туманов осмотрелся по сторонам. За столом по-прежнему сидели три субъекта, кстати сказать, вполне довольных жизнью и без выполнения всяких там сверхзадач. Павел и Островский беседовали, распивая подаренный судьбой коньяк и банально закусывая его лимоном, а мастер Чесноков цедил кофе. Со стороны они выглядели как трое участников ток-шоу, увлеченно рассуждающих на тему, какие же нынче времена. На безвременно (вопреки теме) ожившего гостя студии никто не смотрел, но Виктор чувствовал, что делают это они специально.
Туманов с трудом поднялся с пола, кое-как вскарабкался на свободный стул — все тот же деревянный «трон», поставленный кем-то на свое место, — и вопросительно уставился на Чеснокова.
Мастер подвинул пистолет по столу Островскому и кивнул Павлу, призывая снова разлить коньяк по рюмкам. Полковник бросил загадочный взгляд на Туманова и разлил, игнорируя требования этикета, по полной. Чесноков почти повторил свое движение, но теперь подвинув Виктору рюмку.
— За боевое крещение, господин Туманов.
— Это… глупая шутка?! — сыщик снова невольно потер грудь, хотя необходимости в этом не было, в месте несуществующего ранения даже не зудело.
— Пуля в спинке, — спокойно сказал мастер. — Я недаром усадил вас на этот дубовый трон. Позади дорогущий телевизор, не хотелось портить.
Ухмыляющийся Паша проследил, как совершенно растерянный Виктор одним глотком, без тоста или приглашения составить ему компанию, выпивает свою порцию, и налил еще. Островский и мастер Чесноков пригубили коньяк чисто символически. Сейчас им было не до дегустации. Оба с неподдельным интересом смотрели на Виктора. Что видели — вопрос, но смотрели во все глаза, как на бесценную картину.
Туманов молча «махнул» еще рюмку, зажевал лимоном и только после этого сумел, наконец, задать вопрос:
— Так я жив или нет?
— Живее всех живых, — хмыкнул Павел. — Будь ты трупом, кто бы стал на тебя коньяк переводить?
— Я не тебя спросил, большой брат, — отмахнулся Виктор и уставился на мастера. — Вы мне скажите.
— Вы живы, — Чесноков снисходительно покивал, ободряюще похлопал Виктора по запястью, затем достал кисет и принялся набивать трубку. Расширять пояснения он, похоже, не собирался.
— Потому, что вы один из нас, — вместо мастера пояснил Островский.
— Неужели? — Туманов усмехнулся. — Разрешите вопрос, чтоб окончательно врубиться, а вы кто?
— Мы бессмертные, — серьезно, но спокойно и без пафоса ответил Островский. — Самоназвание — Вечные.
— Вампиры, что ли?
— Виктор! — бригадир поморщился. — «Тьфу на вас».
— Нет, ну а как еще это понимать? — Виктор пожал плечами. — Я поверю, вы не беспокойтесь. Я много непонятной хрени повидал. Или, может, вы оборотни?
— «Тьфу на вас еще раз». — Островский допил коньяк, будто демонстрируя, что предпочитает кое-что покрепче крови. — Вампиры, оборотни… это сказки, Виктор Алексеевич. Но придумали их с умыслом, и сами понимаете, кто.
— Не понимаю. Кто?
— Наши враги.
— А поточнее?
— Женечка твоя и ее родичи, — встрял Павел. — Что тут непонятного?
— Да ну?! — Виктор после всех пережитых волнений быстро опьянел. — Это значит, двое чокнутых, один просто безмозглый и девчонка-троечница? Верю, такие сказок насочиняют сто томов! А как эти персонажи физически сильны и опасны, даже говорить нечего. Мастер мне уже объяснил. Сколько они народу ухлопали? Десять человек, двадцать?
— Витя, чего ты разошелся? — удивился Павел.
— Чего? А ты не понимаешь, да? Врагов нашли! Малолетку с тремя инвалидами! Толпа здоровых мужиков против детского сада и психбольницы. Достойный противник.
— Виктор, вы просто пока не в курсе, — попытался вставить Островский, но сыщик продолжил «грузить» стушевавшихся собеседников, с каждой секундой усиливая свой «недипломатичный» натиск.
— Не в курсе? Ну да, конечно, я же быдло, халдей, босяк, в ваших кругах не вращаюсь, откуда мне знать все нюансы?! Откуда мне вообще что-либо знать о вас и ваших «врагах»? Это же строжайшая тайна секретного общества… этой… «фабрики звезд», да? А-а, нет, звездного Цеха, верно? Меня до его секретов так вот сразу допускать нельзя. Сначала надо убить для профилактики! Сопли утереть! Хотя какие сопли у бессмертных? Кстати, братья мои вечные, а если вы… мы бессмертные, почему болеем? Особенно с похмелья? И стареем почему?
— У каждого свой возраст Оптимума, — раскурив трубку, снова вступил в беседу Чесноков. Похоже, мастера не впечатлил «натиск» сыщика. Он оставался невозмутимым, как языческое изваяние. — По его достижении все эти неудобства прекращаются.
— А если он в девяносто наступит?
— Не повезет, — мастер обозначил намек на улыбку. — Не бойтесь, Виктор, позже пятидесяти еще никто не достигал Оптимума.
— А как понять, когда наступит Оптимум? Он сам по себе наступает или как в кино — когда впервые «умрешь»?
— Зачем объяснять то, что вы уже и так поняли? — Чесноков пожал плечами. — Вы теперь всегда будете выглядеть сорокалетним мужчиной хоть куда, по человеческим меркам даже очень свежим для такого возраста, а внутри — юнцом. И, поверьте, это лучше, чем «созреть» в двадцать и маяться сотни лет оттого, что тебя не воспринимают всерьез обычные люди.
— И все-таки, этим «лучше» я обязан вашей пуле или судьбе?
— Ваш час пробил, когда вы заподозрили, что у истории с бомжем-спасателем имеется второе дно. В вас проснулся инстинкт бессмертного, учуявшего врага. Один из нас, весьма неплохой поэт, назвал это инстинктом гнева.
— Постойте, а враги тоже бессмертны?
— Нет, и в этом их главная проблема. Все, что у них с нами общего, — инстинкт гнева и Оптимум. Они тоже не с рождения умеют чувствовать приближение Вечных и пользоваться прочими талантами. Только, в отличие от нас, они созревают не к сорока, а к совершеннолетию. Это и понятно, у них не так велик запас отпущенного природой времени. Они живут долго, лет по семьсот-девятьсот, но у них простая человеческая психика, которая устает к пятой сотне даже у самых психологически устойчивых. Мы называем это моральной старостью. Поэтому последние двести-триста лет жизни они практически неопасны. Яркий пример — субъект, прятавшийся в лесу от самого себя.
Ознакомительная версия.
