Но свет под сосной…
Но газовый шлейф… Туманное мерцание…
Нечто призрачное клубилось во тьме, обвивая обожженную сосну, трепетало, как пепел костра, как волшебная паутина на сквозняке, пульсировало невнятно, нежно, отбрасывало отсвет на всю поляну…
Ну вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья.
И пожалел: нет дождя… Ну никак нет дождя. Только Кубыкин невероятным своим голосом вдруг прогудел из тьмы:
…свет.
Веснин замер.
Откуда Кубыкин? Почему Кубыкин? Почему свет?
А невидимый Кубыкин повторил:
…свет.
И только тогда дошло, что не Кубыкин это говорит; это невероятным грубым голосом Кубыкина повторил кто-то:
…свет.
Веснин не выдержал и откинул полу палатки.
Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.
Медленно расползаясь по траве, шлейф этот затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.
– Ты кто?
Веснин не ждал ответа.
Но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:
…ты не поймешь ответа.
– Это ты, Кубыкин?
…и да, и нет. Выбери ответ сам.
– Как это понимать?
…я – иной.
– Иной Кубыкин? Вас двое?
…и да, и нет. Выбери ответ сам.
– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?
…ты не поймешь ответа.
– Почему не пойму?
…выбери ответ сам.
– А-а-а… – догадался Веснин. – Ты – моя галлюцинация…
…выбери ответ сам.
Веснин размял сигарету в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин?
И снова спросил:
– Ты кто?
И снова услышал:
…ты не поймешь ответа.
– Но мы слышим друг друга… Говорим на одном языке… Если ты и иной, что-то же нас связывает?
Ответа не последовало.
– Наверное, разум, – догадался Веснин. И усмехнулся: – Наверное, мы Братья по Разуму?
Усмехнулся он не случайно.
Роман Веснина «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании призрака, пульсирующего вокруг обожженной сосны, любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.
…твоя реакция определяет твою ступень.
– У Разума есть ступени?
…я насчитываю их семь.
– На какой нахожусь я?
…ты вступаешь на третью.
Веснин на ощупь нашел спички.
Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их, наверное, давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток, слышит его еще кто-нибудь? Могу я выйти из палатки?
…твоя свобода не стеснена.
Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин.
Только ведь это слова. Вылезу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом.
Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы. Никого. В соседних палатках темно. Похоже, он действительно разговаривает с призраком.
Странно, эта мысль Веснина не успокоила.
Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:
– Кто ты?
…ты не поймешь ответа.
Похоже, ему не собирались уступать.
– Откуда ты?
…у Разума одна родина.
– Что это значит?
…ты не поймешь ответа.
– Но почему?
…дети не всегда понимают взрослых.
– Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.
На этот раз хриплый низкий голос Кубыкина прохрипел:
…ты когда-нибудь возвращался в детство?
– В какое детство?
…в свое.
– Я не умею возвращаться в детство. Этого никто не умеет.
Да и зачем? – спросил он себя. Чтобы снова почувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в долгих очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти?..
Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство. Сухая морщинистая ладошка матери, печеная картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в свое детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет, свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он-то, Веснин, выжил. Он-то вырвался из детства. Может, именно та печеная картофелина на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял своё, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.
Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.
Он даже в книгах старательно избегал этой темы.
– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве? – Он даже не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом.
…вспомни.
Голова закружилась.
Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.
На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацан в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед! Закрывай свой семинар! Ну, Ванечка, черт тебя!»
Спокоен был только водитель. Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка наконец поднялся в автобус: «А там не зашибут мальчишку?»
Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.
– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.
– Ну, если три… – кивнул водитель.
Что-то незримое соединило в этот момент грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку – Мазутную или Телеграфную, давно ставшую Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.
