Тихо бормотал телевизор.
Он постучал.
Из-за дверей не ответили. Сергей подождал минуту, потом опять постучался и, не удостоившись ответа, толкнул дверь. Она поддалась с неожиданной легкостью, и вдруг… в образовавшуюся щель, отскочив от истершегося порожка, с глухим, неприятным стуком, вылетела «эфка»…
Мышцы сработали машинально, без участия разума, на уровне рефлексов.
Граната еще выкатывалась в вонючий коридор, а он уже влетел внутрь комнаты, и застыл, вжавшись в простенок, с таким расчетом, чтобы не достало осколками через дверной проем.
Глухой ток крови в висках отсчитывал секунды. Одна… Вторая… Третья…
– Не взорвется. – Внезапно оборвал мысленный отсчет глухой голос, на миг перекрывший бормотание телевизора. – Это муляж. Принеси, а то пацаны увидят, утащат.
Вернувшись в комнату с ребристым муляжом «эфки» Давыдов еще несколько секунд привыкал зрением к густому сумраку, щедро сдобренному сизым, вонючим папиросным дымом.
Все оказалось много хуже, чем он предчувствовал…
Взгляд постепенно стал различать окружающие предметы, учитывая, что единственным источником света в тесной пеналообразной келье являлся черно-белый ламповый телевизор, экран которого таинственно мерцал рябью помех, – изображение на нем было смазанным, нечетким и только приглушенный голос звучал вполне внятно, естественно.
Шел выпуск вечерних новостей. По экрану метались смутные, искаженные тени.
– …сказал, что основные силы боевиков после ощутимого поражения отходят в горы, пытаясь использовать для отступления последние дни, пока на горных тропах и перевалах не лег снег…
Давыдов по-прежнему стоял у порога, внимательно вглядываясь в сумрак.
В призрачном свете серыми тенями выделялись немногочисленные предметы меблировки. Диван у плотно зашторенного окна, две обшарпанные тумбочки казенного образца на одной из которых стоял упомянутый телевизор, встроенный шкаф для одежды с болтающейся на одной петле дверкой, а подле, небрежно прикрытый брошенной сверху газетой прямо на полу пылился старый, допотопный компьютер еще советского производства.
– Серега? Давыдов?!.. – Нарушил затянувшееся замешательство хриплый, знакомый, но странно изменившийся голос Антона Извалова.
Он звучал надтреснуто, словно был сломан.
Глаза уже полностью привыкли к густому сумраку, и Давыдов, резко обернувшись, различил, наконец, лежащего на диване человека.
Вернее, это была страшная пародия на человека.
– Антон… – В горле Сергея внезапно встал комок. Чувство было старым, уже позабытым, как и само понятие – «душа». Этот удушливый ком пришел из прошлого и мог быть порожден только им. Видел бы его сейчас кто-то из братвы, – не поверили бы, что Серж, может вот так стоять в нерешительности, а его лицо будет скомкано гримасой, в которой смешалось все: и сострадание, и злоба, и обреченное, отчаянное неприятие тех образов, что передает зрительный нерв…
Дежа вю…
Так было с сержантом Давыдовым лишь однажды, на улице Грозного, когда он увидел первый сгоревший танк и тела наших ребят – обугленные, наполовину высунувшиеся из люков…
Свою кличку, – Смерть – он получил уже на «гражданке» за способность в критические секунды опасных разборок вдруг уходить, ускользать из данности в свое прошлое, разительно меняясь лицом и поведением.
Такое выражение лица, что гримасой исказило черты Сергея, обычно означало одно: смертельный приговор его оппонентам. И тем более становилось странным, что сорванная крыша Давыдова в этот раз встала на место достаточно быстро и безболезненно.
Он просто оттаял взглядом, сделал шаг вперед и присел на край скрипнувшего дивана.
– Ну, здорово…
Рука, высунувшаяся из-под шерстяного одеяла, была худой, – почти одни кости.
Он пожал ее, встретил взгляд глубоко запавших глаз, и не смог вторично сглотнуть этот ком.
Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, а потом, когда костлявые пальцы Антона разжались, Сергей тихо укоризненно спросил:
– Ну почему так?… Мы же оставляли тебе деньги…
Извалов слегка пожал плечами в ответ.
Не зная, что делать, как сглотнуть застрявший в горле ком, Сергей огляделся, растерянно, зло. Заметив выключатель, он встал, щелкнул им, и комнату залил желтоватый свет сорокаваттной лампочки.
Голые стены. Потолок цвета слоновой кости с взлохмаченными нитями невесть откуда берущейся паутины, которая гнездится по углам, постепенно обрастая осадком никотина и пыли. Из мебели, как он успел заметить еще в полумраке, присутствовал лишь диван на двух силикатных кирпичах вместо утерянной ножки, да тумбочки с поцарапанной полировкой, на которых стоял старый черно-белый телевизор прибалтийского производства… и как завершающий штрих к картине полной, ничем не прикрытой нищеты – два укороченных костыля, прислоненных к подоконнику, а рядом – самодельные наколенники с присохшими следами уличной грязи…
Сергей не стал ничего говорить, – вернулся к дивану и сел, под жалобный скрип пружин. Он чувствовал, что Антон смотрит на него, как и тот мужик, – словно на привидение… Они оба испытывали в эту минуту одинаковую, болезненную неловкость, – какими бы разными, чуждыми на первый взгляд не показались два находящихся в комнате человека, обоим хотелось одного – помолчать, не произнося праздных, затертых слов, чтобы щемящая горечь, что всколыхнулась в сознании черной махровой стеной, немного поулеглась, возвращая способность дышать и мыслить.
Два русских парня.
Две судьбы, два разума пропущенные сквозь жернова войны, изжеванные искалеченные и сплюнутые за дальнейшей непригодностью.
Жизнь жестока. Она каждый день предлагает нам выбор, и все мы принимаем частные сиюминутные решения, не оглядываясь на то обстоятельство, что из частностей как раз и складывается Судьба.
Четыре года назад Давыдов действительно заезжал в это общежитие, вместе с ребятами уволившимися в запас. Антон, потерявший после ранения обе ступни, тогда только выписался из госпиталя, и в комнате над искалеченным сыном причитала мать. Гостей она приняла без радости, и встреча вышла неловкой, скомканной, скоротечной… Посидели от силы минут пять, оставили собранные в складчину деньги и ушли, подавленные, обескураженные, с чувством иррациональной вины перед Антоном.
Что изменилось за прошедшие годы?
Извалов прикурил папиросу и посмотрел на Сергея.
– Приподнялся? – Тихо спросил он, без тени упрека, зависти или злобы, – просто констатировал факт.
Давыдов лишь криво усмехнулся в ответ.
…
Апрель 1997 года. Санкт-Петербург…
Он хорошо помнил тот теплый апрельский день, когда сошел на перрон Балтийского вокзала.
