Он спрашивал себя, не оказался ли он жертвой стирания, но это предположение не выдерживало критики, ибо главной особенностью стирания было как раз то, что самой жертвой изменения в мозгу не обнаруживались.
Голос сопровождался раздражающим покалыванием в районе солнечного сплетения, зудом, от которого не удавалось избавиться и причину которого дворцовые врачи не смогли определить.
— У вас отменное здоровье, Ваше Святейшество, — с легкой извиняющейся улыбкой неизменно делали они заключение.
Голос внушал ему идею отправиться в запечатанную комнату в библиотеке епископского дворца. Поначалу Барофиль сопротивлялся, полагая, что заболевает шизофренией, но затем — после пяти бессонных ночей — наконец подчинился, в равной степени из любопытства и из-за изнеможения. Тогда он попросил экзархов и послушников не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, закрылся в библиотеке, пересек одну за другой несколько комнат и обнаружил скрытую за отодвижной секцией стены округлую бронированную дверь. Все, что ему нужно было далее сделать — это следовать инструкциям голоса и набрать на клавиатуре замка отпирающий код. Дверь с ужасным скрипом открылась. Он проскользнул в огромную залу с неровным низким потолком, где господствовал удушливый запах плесени и консервантов. Луч его фонаря осветил побитый бетонный пол и открыл бесконечные полки, заполненные голокнигами, книгофильмами и старинными бумажными книгами.
Затем голос проводил Барофиля сквозь настоящий лабиринт стеллажей и проходов, привел к металлическому шкафу и направил его руку к небольшой фильмокниге, втиснутой на центральную полку между двумя внушительными томами издания Средних Эпох. Эта идеально сохранившаяся книжица относилась к периоду исхода Крейца в великую пустыню Осгора, промышленного спутника Сиракузы.
Муффий перевернул неподвластные тлению страницы, усеянные крошечными экранчиками, на которых разворачивались закольцованные видеозвуковые сценки, иллюстрирующие текст. Он был потрясен, когда впервые в своей жизни увидал лицо и услыхал голос Крейца, человека лет сорока с бритой головой и проницательными глазами. Сидя обнаженным по пояс на песке, основатель Церкви говорил о самом драгоценном сокровище человеческого существа — о душе, об этом хрупком цветке, который увянет, если его заточить в оковы догм и притворства. Он подчеркивал каждую фразу громкими восклицаниями или громовым смехом, а иногда потрясал длинным корявым посохом, валявшимся у его ног. Несмотря на ограниченные возможности экраностраниц и возраст голографической записи, от него исходила невероятная сила, рвущаяся в бой энергия, едва умерявшаяся взрывами веселья и ребяческой непосредственностью. Несомненно, у захваченного темой голооператора не оставалось ни желания, ни даже рефлекторного порыва отвернуть объектив к аудитории, и, хотя эта сцена была записана примерно пятьдесят столетий тому назад, у муффия возникло ощущение, что воскрешенный в записи Крейц обращался лишь к нему, возник из далекого прошлого, чтобы придать новый смысл его поискам — этим поискам, которые до сих пор под влиянием обучения в школах священной пропаганды выливались в фанатизм, в отказ от собственной человечности.
После голос посоветовал ему научиться защищать свой разум от просмотра инквизицией, стирания и ментальной казни. Он неохотно закрыл книгофильм, пообещав себе возвратиться к нему и досмотреть как можно скорее. Затем, все еще подчиняясь велениям голоса, подошел к пристенному стеллажу, с которого извлек бумажную книгу, возраст которой насчитывал более восьмидесяти веков, судя по дате, указанной внизу второй страницы: 12 десембриуса 49 года. Работа еще докрейцевская, написанная на космике, примитивном языке космических колонистов, в толстом кожаном переплете, обработанном консервантами, на котором не упоминалось ни названия, ни автора.
Невеликие остатки познаний в космике, вдалбливаемом каждому члену Церкви (предмет, который учеников и послушников особенно раздражал), пришлись муффию весьма кстати. В слабеющем свете фонаря ему не без труда удалось расшифровать текст — длинное введение в символику и колебательные частоты графем Индды, трактуемые как язык забытых богов и первых людей. А это значило, что в секретной библиотеке епископского дворца нашли прибежище обрывки индисской науки, уже более сорока веков как внесенной в Индекс тяжелейших ересей. Определенные буквы (или группы букв) в пиктограммах отвечали за довольно специфические функции исцеления или ментальной защиты. Анонимный автор объяснял, что достаточно «неизгладимо запечатлеть их в нежной и податливой материи разума», чтобы они начали действовать.
Барофиль Двадцать пятый скрупулезно последовал различным процедурам, рекомендованным в трактате: установление внутреннего безмолвия, знакомство с двенадцатью защитными графемами, напечатанными на последних страницах, их запоминание, упражнение в том, чтобы их различать и мысленно вычерчивать. Поначалу он не заметил каких-либо явных изменений, кроме огромной усталости, в которой винил недостаток сна, и был разочарован и расстроился.
Изнуренный и задумчивый, он покинул библиотеку, тщательно сменив код доступа в секретную комнату, и направился прямо в свои апартаменты, чтобы там отдохнуть, велев рати своих тараторящих секретарей отменить или отложить встречи, назначенные на день Розового Рубина.
И только когда Барофиль улегся на парящей в воздухе гравикровати, индисские графемы на него подействовали. Его тело охватил сильный жар, он чувствовал себя как будто в аду, на ум пришел образ огненного креста. Он долго корчился на кровати, не в силах унять невыносимую боль, разлившуюся в конечностях, животе, позвоночнике, голове. Он решил, что настал его последний час, внутри него восстал хор воплей — сверлящих, режущих, кромсающих; словно все несчастные, которых Барофиль послал на смерть — карантинцы Северного Террариума в Анжоре, жрецы древних религий Ут-Гена, жерзалемяне, дама Сибрит и все остальные — вернулись из запредельных далей, чтобы мучить его. Рокот голосов невероятно возвысился, и с ним чувство жжения. По щекам муффия покатились кровавые слезы, усеивая пурпурными цветами его облеган, рясу, шелковое покрывало, мраморные плитки. И вот, когда он окончательно собрался погрузиться в ничто, шум, жар и боль внезапно утихли, и в восстановившейся тишине его внутреннего храма отозвалась эхом тонкая вибрация, освежающая, как утренний бриз.
С того момента Барофиль обрел уверенность — интуитивную уверенность, неподвластную сомнениям, которые время от времени одолевали его, — что двенадцать символов Индды воздвигли непреодолимый барьер против скаитских инквизиторов, стирателей или ментальных убийц. Он задавался вопросом, а не прибег ли к такой же защите его предшественник, Барофиль Двадцать Четвертый — ведь никто, даже близкие, не мог проникнуть в истинные намерения прежнего Непогрешимого Пастыря. Пользовался ли бывший «тиран Венисии», преследуя свои цели, колдовскими приемами? Какими ментальными чарами он заставил своего преемника Фрасиста Богха выбрать имя Барофиль — слово, которое ныне стало символом распутства и извращений во всех мирах империи Ангов?
Муффий чувствовал, что его с коварным стариком, правившим до него Церковью, связывают скрытые узы. На эту гипотезу работала частичная амнезия, очень похожая на стирание: он никак не мог вспомнить, что делал или говорил в последние часы перед смертью Барофиля Двадцать Четвертого. Дело было не во сне — он бы вспомнил знакомые движения перед сном или неприятное ощущение мгновенного пробуждения, — но в настоящей черной дыре, непрозрачной пустоте, в которую ему не удавалось проникнуть.
Он оставил при себе мыслехранителей, чтобы не вызывать подозрений у недоброжелателей, хотя и был защищен от ментальных атак. Муффий решил завести личного секретаря (даже если это означало подкрепить слухи, упорно обвинявшие его в гомосексуализме) — как полностью открытый ум, через который он мог бы сливать врагам дезинформацию. Его выбор пал на Адамана Муралла, чей тщедушный силуэт в сине-зеленом приметил посреди красно-пурпурного моря кардиналов. Не без сожалений он использовал своего молодого земляка как ментальную наживку, поскольку искренне ценил его красноречие и чувство юмора, но посчитал необходимым наладить со своим конфидентом эмоциональную связь, чтобы придать убедительность своей уловке. И, оценив реакцию клюнувших на нее будущих противников из числа кардиналов и придворных, Барофиль констатировал, что ход увенчался успехом.
