Ну, ты понял. Это ещё повезло считай. Малые даже некоторые под раздачу попали. Мелкие совсем! Не специально, видимо: просто в замес угодили, и… И всё. А знаешь, из-за чего всё? Из-за того что этот лысый выперся с братвой своей и захотел в мента поиграть. Повоевать захотел за своё, понимаешь? И сына своего ещё притащил. А тот пулю из батиного же ствола и схлопотал. И лысого этого тоже грохнули. Чуваки его эти, кто не убежал, смогли даже нескольким восходовцам голову пробить. Вот они и озверели.
— Я там был, — только и ответил я.
— А-а… — многозначительно протянул Лёха и, посмотрев несколько долгих секунд в незримую точку в темноте, вспомнил что-то и, усмехнувшись, поспешил поведать это мне, — Х-ха! А знаешь, чё потом? Потом этот тип пришёл, который вроде твой знакомый какой-то. С баблом! И начал задвигать, мол, отпустите мою девку, если она тут. Н-да… Как они над ним издевались — этого я уже не видел. И хорошо. Но одно точно: бабки они взяли, а пацана в моём магазе же в подсобке заперли. И до сих пор поди там он сидит. Уроды, ё-моё.
Вспомнив про Аркадия, я опечалился. В глубине души я, всё же, надеялся, что для него всё закончилось хорошо.
— И что там сейчас происходит? — спросил я, решив, что теперь Лёха разговорился настолько, что уж точно расскажет всё, о чём его ни спроси.
— Да ничё. Бухают они, а кто не бухает — тот в дозоре стоит. Через сутки меняются. Я там особо не общался ни с кем — только с Тохой, и то так, по мелочи: не мог я его больше нормально воспринимать, он же с ними был, причём вообще по ходу с начала самого. Да и провёл-то я там где-то дня три-четыре только после того, как эти черти вошли.
— А как ушёл?
— Встал и ушёл, — пожал плечами Лёха, — Как смог, вышел через чёрный ход ночью, и поминай как звали. Шёл наугад, наобум, не знал, куда приду. Так тут и очутился: смотрю, пивнуха стоит. Подумал, хорошее место. И открыто как раз было. Пока свет был — хорошо, холодильники работали. Потом тёпленькое пришлось пить. Ну и хрен с ним.
И Лёха снова прильнул к бутылке, осушил её и отбросил в сторону. Затем продолжил:
— Этот, конечно, в подсобке, мне душу вымотал сначала…
— Ты про кого?
— А, я не показывал? Ну, гляди.
Лёха отворил дверь подсобного помещения, располагавшегося прямо за барной стойкой, и я в ужасе отпрянул, врезавшись спиной в холодильник позади меня. Там, на полу, привязанный чем-то к батарее сидел синий, взъерошенный человек с диким взглядом, тянувший свободную руку к Лёхе, словно бы стремясь нащупать его в темноте. Человек был мёртв и жил свою вторую жизнь в новом обличии. Он казался совсем юным: на вид ему было не больше лет, чем мне. На предплечье руки, примотанной к батарее, было много запёкшейся крови, которая в полумраке была неотличима от обычной грязи. Но почему-то я был уверен, что на руке у него отнюдь не грязь.
— Не ссы, он не кусается. Вернее, кусается, но только если ты сам захочешь. Только если сам захочешь…
Лёха опять уставился в темноту и погрузился в свои мысли.
— Кто это? — спросил я, чуть отойдя от испуга.
— Смеляков Павел Юрьевич собственной персоной, прошу любить и жаловать. Восемнадцать лет, родился здесь, прописан по улице Северной, дом двенадцать, квартира тридцать два. У меня его паспорт: достал у него из кармана вместе с бумажником и ключами от квартиры. Ему-то всё это уже без надобности. А нашёл я его уже таким, здесь же, так же привязанным к батарее. Видать, цапнули его, он вырвался, сюда забрёл и помер тут же. Хорошо хоть привязать себя догадался — молодец. Нажрался тоже перед смертью: бутылок кругом было — караул. Вот такая тема.
— И зачем ты его такого тут держишь? Может, лучше…
— Что? Грохнуть его ещё раз? Голову ему проломить чем потяжелее? А ты сам попробуй. Тогда, когда мы с ментом, с Тохой и с тобой выходили и тех на детской площадке уработали — там всё в моменте было, всё в напряжении, либо пан либо пропал, либо ты либо они. А тут… Тут ты смотришь на него, замахнулся уже и думаешь: «Ну, щас-то я его!..» И всё, и дальше ничего не можешь. Ну как ты его убьёшь, когда он на тебя смотрит? Это ж не клопа раздавить. Понимаешь?
— Наверное.
Лицо Смелякова Павла Юрьевича показалось мне знакомым, но лишь смутно. Будто бы это был персонаж из полузабытого сна, увиденного много лет назад. Он всё тянул к нам свободную руку и без слов, одним выражением синюшного лица умолял дать ему пищи.
— Но вообще, — добавил вдруг Лёха, — Я планировал с его помощью… уйти типа. Укусит меня, и дело с концом. Пока связь была, мне брат звонил. Как раз где-то за день до того, как электричество накрылось. Там… Короче нет у меня больше брата. И родаков больше нет. Никого больше нет. Никого. Никого!
Лёха стукнул по стойке что было силы и крепко выругался. Потом лицо его скривилось в попытках удержать горечь и боль где-то там, внутри: запереть их наглухо, не дав выйти наружу в виде слёз и невесомых, почти детских всхлипов. Поняв, что ещё немного и он разрыдается у меня на глазах, он снова прильнул уже к новой бутылке и стал яростно, с остервенением пить, пока не забыл обо всём, по поводу чего только что грустил.
— Ну а ты чё? — спросил он, сполна насосавшись своего поила, — Чё дальше? К девчонке своей пойдёшь?
— Да.
— А вдруг она померла уже?
— Надеюсь, что нет.
— Там и зомбарей валом, ты говорил, да? Как ты через них пройдёшь?
— Не знаю. Знаю только, что это лучше, чем просто сидеть и ничего не делать. Так я уже пробовал.
— Х-ха-ха. Ну смотри. Дело хозяйское. Передумаешь — оставайся.
— Я до завтра останусь. А там уже утром пойду.
— Угу. Меня только толкни, чтоб я решётку закрыл. А хотя — хрен с ним! На, вот ключи, выйдешь сам. Дверь только закрой
