Выезжаем затемно.
И я дремлю в седле, опираясь на Кайя. Движение. Размеренное. Привычное. Выматывающее. Дорога. Слякоть. Дожди все реже. А трава седеет поутру. И на крыльях шатров появляются инистые пятна.
Разъезды.
Редкие стычки, которые длятся недолго. Хвост обоза для раненых и больных. Вторых больше, и болезни не всегда вызваны холодом. Разоренные поместья. Деревни, большей частью пустующие. Многие брошены давно, другие еще хранят тепло, и значит, хозяева поспешили укрыться в лесу при нашем появлении. Это понятно: осторожный дольше проживет.
Беженцы, которые тянутся к валу.
Войско редеет. Слишком многих приходится оставлять позади, в городах, деревнях, поселениях. Кайя мало пройти по земле, он должен быть уверен, что и завтра, и послезавтра эта земля будет принадлежать ему. Он раскатывает сеть гарнизонов и военных лагерей, расставляет патрули. И гонцы летят по дорогам, которые вскоре станут почти безопасны.
Волчьи отряды северян пускаются бродить по стране, вырезая разбойников. И Кайя, пытаясь предотвратить неизбежное – слишком смутное время, слишком большое искушение, – выписывает именные коронные патенты. Он находит возможность заглянуть в глаза каждому, кто отправится вершить правосудие его именем.
– Когда все закончится, мы встретимся. Поговорим, – обещает Кайя. И я знаю, что обещание сдержит. И люди, еще недавно мечтавшие о полной свободе, теряются.
Но надолго ли хватит их страха?
Как бы там ни было, но мы движемся.
Дорнох. Городок на берегу реки, разбухшей от осенних дождей. Размытые берега, разрушенный мост и паром, укрытый крепостными стенами. Сложенные из огромных валунов, они кажутся высокими, едва ли не до самого неба. И квадраты башен стерегут покой города.
Ворота заперты.
И впервые нас встречают пушечным залпом.
Это предупреждение заставляет Кайя хмуриться. Ядро тонет в реке, подняв тучу брызг, и ветер раздирает в клочья облако порохового дыма. Сколько там пушек?
Я ничего не смыслю ни в тактике, ни в стратегии, но река широка и глубока, течение быстрое, а строительство моста займет несколько дней. И сомневаюсь, что жители Дорноха не станут вмешиваться в процесс… опять же, стены, пушки, ворота…
И вереница войска останавливается на берегу.
Лагерь разбивают деловито, без спешки, и людей, кажется, вовсе не пугает перспектива штурма. Напротив, многие рады, что война наконец станет похожа на войну. Во всяком случае, сейчас понятно, кто враг. На тот берег отправляют парламентеров. Трое. Без оружия, но с белым флагом и предложением сдаться. Кайя не хочет крови. Вот только Дорнох уверен в крепости собственных стен.
Или приказ получил?
Ни шагу назад… любой ценой…
У них были силы. Люди. Оружие. Пушек потом насчитают с полсотни. И пороха целый склад. Ядра. Запалы. И пропитанные особым составом шнуры, которые протянулись к зарядам. Их спрятали в стенах. Под дорогой. Мостами. И даже на людях, ведь истинные борцы революции умирают, захватывая врага с собой…
Это станет понятно позже.
Но в тот вечер дождь прекратился, и я вышла на берег, к Кайя. Он стоял, глядя на Дорнох, далекий и неприступный.
– Они тоже так думают. – Кайя обнял меня, запуская руки под плащ.
– Замерз?
– Нет, мне сложно замерзнуть.
Ну да, а нос холодный. И губы тоже.
– Это просто ты теплая. – Он пытался шутить, чтобы не думать о том, что вот-вот случится. – Я не хочу убивать их.
Мы стоим до темноты, до желтой лунной дорожки, которая призрачным мостом соединяет берега. Ночью Кайя не спит. И у меня не получается, я тихонько лежу, обнимая его, греюсь и просто радуюсь тому, что он рядом. Ненадолго, рассвет уже близок.
…в чем дело?
…парламентеры не вернулись. У меня не остается выбора.
Три тела на крепостной стене – еще одно тому подтверждение.
– Иза, – Кайя снимает куртку и поворачивается ко мне, игнорируя баронов, которые жаждут обсудить план штурма, – иди в шатер. Я скоро.
Штурма не будет.
Будет алый туман на широких ладонях. И ветер, который несет туман к городу, выплетая кружево. В шатре я сажусь на кровать – узкая доска, заваленная шкурами, – и, обняв куртку, жду.
Закрываю глаза. Оглохнуть бы ненадолго. Убраться прочь, далеко-далеко… или хотя бы не знать.
Над Дорнохом распускается алый цветок на тонкой ножке. Его лепестки выворачиваются, образуя купол, и я не вижу ничего, кроме этой яркой огненной красноты. Она держится недолго, падает, мешаясь с дождем. Как тихо стало…
Кайя и вправду возвращается быстро. Он садится передо мной и наклоняется, утыкаясь лбом в колени. Волосы мокрые, рубашка тоже. На шее испарина.
…я знал, что рано или поздно, но мне придется.
Он больше ничего не говорит, но я понимаю.
Кайя дал слово.
И шанс.
Этого оказалось недостаточно.
От него ждали войны по правилам. Чтобы осада и подвиг, воспетый в веках. Враг на врага. И кровь за кровь. Достойный размен, который, быть может, воспламенит революционный дух в сердцах. Тогда примеру Дорноха последуют другие. Сражаться и умереть во имя идеала. Что может быть прекрасней?
А если просто умереть? Быстро. Бесславно.
…ты не выходи пока, ладно?
…долго?
…сегодня. Завтра. Я скажу, когда будет можно. Там… надо убрать.
Несколько дней в шатре, в компании Гавина, который изо всех сил пытается развлечь меня. Но он слышал про то, что обнаружили в Дорнохе, а притворяться не умеет. И теперь мне уже приходится отвлекать его рассказами о прошлом, полузабытом уже мире. Кайя возвращается лишь поздно ночью, оцепеневший, взведенный как пружина. Он умеет держать лицо, и вряд ли кто-то там, снаружи, понимает, насколько ему плохо. На слабость Кайя не имеет права.
– Живых там не осталось. – Он отвечает на незаданный вопрос. – И да, люди были… разные.
После Дорноха мы не встречаем сопротивления.
К городу мы подошли по первому снегу. Небо неделю грозилось, переваливая перины облаков и изредка просыпая горсть-другую ледяного пуха, но лишь когда впереди показались знакомые стены, не выдержало.
Снегопад начался в полночь. Тяжелый. Густой. И белые клочья таяли на гривах факелов, липли к палаткам и шатрам, спешили укрыть ямы и неровности, жухлую траву и бесцветную остекленевшую землю. Я стянула перчатку, позволяя снежинкам садиться на ладонь.
– Замерзнешь. – Кайя подошел сзади и, наклонившись, слизал капельки воды.
– С тобой?
Он раскален, как печка. И чернота постепенно возвращается, оплетает руки, плечи, шею. Кайя стабилен, но… эта стабильность какая-то ложная, что ли. Меня не отпускает чувство, что достаточно малейшего толчка, чтобы случился взрыв.
И Кайя, похоже, это понимает. Он больше не отходит от меня, как бы смешно это ни выглядело со стороны. Но после Дорноха желающих смеяться не находилось. И сейчас бароны, рыцари, просто люди, которым случалось оказаться вблизи их светлости, спешили убраться подальше.
Еще немного, и армия сбежит от полководца.
…Кайя, что не так?
Вдох и тяжелый выдох.
…я помню, насколько плохо мне было. Осознаю, что сейчас все иначе, но инстинкты требуют или сбежать, или уничтожить это место. Вернуться – это как в клетку войти. Снова позволить себя запереть.
…клетки больше нет.
…здесь я это знаю.
Кайя прижимает мои пальцы к своему виску.
…но моя… вторая часть менее всего склонна прислушиваться к аргументам разума. И в городе что-то происходит. Он звучит иначе. Настолько иначе, что это просто сводит меня с ума. Город не агрессивен. И нельзя сказать, что он меня ненавидит. Напротив, он зовет.
Кайя позволяет услышать эхо этого зова, обволакивающего, дурманящего.
…в Дорнохе я полностью отдавал себе отчет в своих поступках. Здесь… не уверен.
…я помогу?
…уже. Когда я слышу тебя, я не слышу это.
Еще одна бессонная ночь в копилку, и меховой кокон для двоих. Длинный ворс ласкает кожу, и Кайя задумчиво водит пальцами по позвоночнику. Вверх и вниз… вниз и вверх.
А я стираю грязь, которая на него налипла.
Город ждет.
И на рассвете сам к нам выходит.
Босые люди в серых хламидах торжественно ступали по первому снегу, распевая тягучую песню, слов которой я не могла разобрать. В руках люди несли ветви с привязанными на них тряпками, белыми и красными.
– Что это? – Деграс положил руку на меч.
При людях не было оружия, но странным образом сам вид их, смиренных, покорных, вызывал ужас.
Колонна разомкнулась, пропуская массивного жеребца, выкрашенного в бурый. И упряжь странная… особенно попона. Всадник – старик с белой бородой, в алом одеянии. Руки его от запястий до локтей унизаны золотыми браслетами, а на голове лежит корона, кажется, мормэрская. Герба, правда, не разглядеть. В левой руке старик держит посох. В правой – чашу. Жеребца ведут под уздцы, и мне видно, что конь вздрагивает при каждом шаге, косится на всадника.
