Егерь - Евгений Ильичёв

Я хорошо помню первые дни жизни с Германом. Бывает, хочу припомнить, что происходило пару лун назад или хотя бы седьмого дня, но не могу. События так быстро сменяют друг друга, что путаются в памяти. Нет четкости. А первые дни с этим грубым молчаливым егерем помню как вчера.

Герман выкупил меня у сотрапезников, когда мне и восьми зим не было. Я тогда у них в хлеву работал. В основном ухаживал за скотом: чистил стойла, задавал на день помои, зимой топил снег, летом ходил по воду к реке. Единственная причина, по которой я не был заперт вместе со скотом — моя хилость. Кормилицы я не помню, но младшие из сотрапезников (их еще называли странным словом «дети»), рассказывали мне, что я родился у нее последним. Последним и самым слабым. Я не кричал, не елозил ногами, как мои утробные братья, и был от них в половину силы. Тех двоих от кормилицы отняли быстро, не прошло и трех лун. Меня же оставили. Решили, не выживу. На скот я не тянул, стало быть, мог пойти на корм самой кормилице или другим в хлеву. Но кормилица по какой-то неведомой мне причине пощадила своего последыша. Выходила меня, вскормила молоком. Еды своей часть отдавала, когда молоко больше не питало меня. Жевала сперва сама, потом мне в рот клала мягкую кашицу. Я морщился, но ел. Дворовые дети всё гадали, когда же приберет меня земля. Сначала давали не больше седьмицы. После отводили мне на жизнь не более двух лун. А когда я окреп и встал на ноги, пророчили не пережить первой зимы. Вопреки пророчествам, прежде чем меня отняли у кормилицы, я пережил две зимы и еще четверых утробных братьев и сестер. К третьей зиме сотрапезники поняли, что земля не спешит прибирать меня к себе, а мое присутствие в хлеву стоит кормилице ее веса. Меня отмыли, остригли и взяли в дом. Скорее как питомца, нежели для дела. Многие кланы сотрапезников так поступали со своим скотом. Первое время со мной возились их дети, а, наигравшись, забывали где-нибудь в доме. Старшие сотрапезники чаще отшвыривали меня от себя пинками — им я старался на глаза вообще не попадаться. Иногда их дети стравливали меня с другими такими же питомцами — так, потехи ради. Кормили меня объедками со стола. Поили чем придется. Порой забывали обо мне на несколько дней, тогда приходилось есть снег. К четвертой зиме я стал понимать речь сотрапезников. Меня учили выполнять простые задания по дому. Я мыл утварь после яств, ловил мышей, часто ими же и питался. Позже стали поручать задания посложнее: вычистить печную трубу от сажи, вычесать хозяйского пса или натаскать дров из дровницы. Старшие дети часто посылали с записками на чужой двор, где меня регулярно били более сильные последыши.

К пятой зиме хозяин посчитал, что в доме от меня пользы маловато, а ем я при этом все больше, и выгнал меня работать обратно в хлев. Кормилицу свою я там уже не застал. Хозяйка отрядила мне спать возле стойла, так было проще следить за очагом, и велела запоминать все, что делала сама. Спустя пару седьмиц она начала давать мне поручения, которые я старательно выполнял. Так я стал помогать хозяйке со скотом, вместе с которым жил, вместе с которым ел. Единственное мое отличие от него было в том, что моя нагота была прикрыта старой ветошью. И, конечно же, я понимал речь сотрапезников. Остальной скот был наг и глуп. Их растили на убой или для работы. Молочных почти не было, невыгодно стало продавать молоко. Ходили слухи, что другие кланы научились для этих целей выращивать страшных чудовищ из Пустоши, которых приводили егеря. Наш курень был на отшибе кнежити, а посему любые новшества до нас доходили в самую последнюю очередь.

Так, в заботах и работе с утра до ночи, прошло еще две зимы. А в восьмую свою зиму, самую лютую и голодную, я впервые в своей жизни увидел настоящего егеря. Стояла злая морозная ночь. В очаге едва теплился огонь, выхватывая у мрака с локоть пространства. В печи дотлевали алые угли. Вся скотина сбилась в одну кучу, стараясь согреться теплом друг друга. Я бросил в топку последние два полена, тут же схватившиеся робким пламенем. Это подарит нам еще немного тепла, а потом… О грядущем думать не хотелось. Я встал, пытаясь разогнать по ногам и рукам тепло, и поглядел в маленькое заиндевевшее окошко на луну, уже клонившуюся за лес. Стало быть, скоро утро. Вот-вот проснется хозяйка и принесет горючих камней для печи. Обрадовавшись этой мысли и вплотную задвинув крышку поддувала, чтобы поленья горели дольше, я полез в стойло. Хотелось поскорее прижаться к теплым собратьям и провалиться в чернь — это был единственный способ не замерзнуть насмерть в холодном хлеву. С трудом я протиснулся между чьими-то руками и ногами, от кого-то получил пару раз под ребра, но, уткнувшись все же в чью-то горячую спину, смог задремать. Помню, последняя мысль в ту ночь была не радостной. Если хозяйка проспит побудку, то, скорее всего, весь скот померзнет. И я вместе с ним. Я представил, как рассвирепеет хозяин, когда узнает, что в такую-то холодную зиму его клан остался без живой скотины. Ох, и не сладко же будет хозяйке. Ее я почему-то жалел, хотя не припомню, чтобы она была когда-либо ко мне особенно добра. Худо-бедно, до весны они проживут — в клане было всего-то срубов, сколько пальцев на руке. В каждом — по семье. Не так уж и много ртов. Мяса хватит аккурат до тепла. Если, конечно, правильно освежевать да заморозить. Солить уже нечем было, соль еще в прошлую луну закончилась. Проблема в том, что, если скот померзнет, на теплых менах клану нечем будет торговать. А это равнозначно его роспуску.

Я покачал головой, уже пребывая больше в черни, нежели в свете. Нет, не может такого быть — хозяйка обязательно подогреет хлев. Вот еще немного поспит и прибежит как миленькая. Кинет в топку лопату горючего камня, а может, сразу две. Зашипят они, мокрые еще, с мороза в снегу, да возьмутся ярким белым пламенем. И станет в хлеву жарко. Скот начнет потеть и расползаться друг от друга по стойлу. Я выползу из-под жаркой туши, под которую сейчас так рьяно зарываюсь, и пойду топить снег для питья. Работа — она греет.

Видимо, я уже дремал, представляя все это, когда ворота хлева настежь распахнулись. Я вздрогнул от грохота и проснулся. Холодный ветер ледяным клинком полоснул мою спину, заставил поежиться. Едва дыша, я открыл один глаз. Это не могла быть хозяйка, она вошла бы через дверь. В свете луны стоял незнакомец в странных одеяниях. Его огромная голова слегка светилась. Он оглядел хлев, словно прикидывая возможные варианты своих действий. Не найдя ничего лучшего, вошел внутрь. Незваный гость прикрыл за собой ворота, и в хлеву вновь стало не видно ни зги. Остальной скот то ли не проснулся ещё, то ли не счёл нужным придавать значения происходящему. Мне же стало страшно.

Ветер, впущенный незнакомцем, задул едва тлеющий огонь в печи. Очаг, судя по всему, уже давно погас сам. Еще немного, и кладка, и без того еле теплая, начнет остывать, а через пару часов в хлеву воцарится такой же холод, что и снаружи. Стаду все равно, они глупые и, вероятно, перед тем, как замерзнуть, даже черни не покинут. Но я, я-то не сплю. Я тут и все чувствую.

Немного привстав, я попытался разглядеть во тьме незнакомца. Озираясь по сторонам, тот медленно прошелся вдоль хлева. Убедившись, что в хлеву никого, кроме скота, нет, чужак снял свою верхнюю голову и положил ее перед собой. Под ней оказалась вполне естественных размеров голова сотрапезника, только густо заросшая седеющими волосами. Из верхней головы начал струиться белый свет, выхватывая из тьмы внешность незнакомца. Одет он был в странные одеяния. Никаких шуб или меха, вместо них — гладкий пятнистый полушубок. Надет он был поверх второй кожи цвета грязного