Любомир Николов - Десятый праведник

Свет переливался в линзах объектива мягким радужным сиянием, и жирный отпечаток пальца выглядел на нем так же нелепо, как пьяный мужик на изысканной вечеринке. Идиоты, беззлобно выругался про себя Николай. Правы эскимосы, когда говорят: ножовку дашь взаймы — вернут без зубца, собаку одолжишь — голодом заморят, зато за жену можно не переживать, дашь на время — вернут как новенькую. Он машинально поправил лямки полупустого рюкзака и подумал, что да, в каком-то смысле было бы неплохо пожить с эскимосами; потом усомнился, а остались ли они вообще, эти самые эскимосы, и как они живут, хотя, должно быть, неплохо — говорят, цивилизация им только мешала. Ладно, это их проблемы, а у нас своих дел невпроворот, потому-то мы и притащились в эту глухомань.

Он порылся в карманах брюк из грубой шерсти — табакерка, связка ключей, кисет, огниво и, наконец, носовой платок. Осторожно вытащив его, чтобы не выронить еще что-нибудь, он внимательно осмотрел платок и решил, что тот не слишком грязный.

Подышав на объектив бинокля, он протер его, потом для пущей надежности повторил операцию и, убедившись, что линза чистая, положил платок обратно в карман. Посмотрел на восток, но ветки стоявшей неподалеку сосны заслоняли долину, лишь слева, праздничная и свежая, как вымытая морковка, торчала кирпичная труба спичечной фабрики.

Николай поднялся чуть вверх по косогору и приставил бинокль к глазам. Серые здания фабрики метнулись навстречу. Оптика была добротная, старое цейсовское производство, и даже с такого расстояния все было видно до мельчайших подробностей — проволочные заграждения у излучины реки, таблички с надписью ACHTUNG: MINEN!,[1] потом высокая беленая стена, по верху которой лениво прохаживались двое часовых в мешковатой форме из грубого сукна. Кроме них, на территории фабрики не было видно ни души, лишь возле окрашенного в оранжевый цвет склада готовой продукции уныло переминалась с ноги на ногу четверка волов, запряженных в огромную крытую повозку. Выходной день, подумал Николай, рабочие пьют пиво в сельских трактирах и ждут, когда настанет время обеденной пайки наденицы[2] с квашеной капустой. Мысль о наденице заставила почувствовать, насколько он голоден, мешочки под языком болезненно свело, и, чтобы одолеть голод, он поглядел вниз, где под деревьями сидели курьеры. Большинство из них дремало, прислонившись спинами к узловатым сосновым стволам. Кто-то курил. «Травка», — определил Николай, спускаясь к ним, сладковатый аромат распространялся на приличное расстояние. Глупость, конечно, через час им понадобится ясная голова… но каждый сходит с ума по-своему. Как, например, тот паренек, из новеньких, с ишаком. Как пить дать, его схватят еще до темноты. Ишак не человек, ему нужна тропа, а после сегодняшнего удара все тропы будут взяты под наблюдение. «Хотя кто ты такой, чтобы учить других? — спросил он себя. — Или уже забыл тот участок в Сен-Оноре? Когда ты был пьян в стельку, с целой партией итальянских зажигалок, и лишь милость господня, который бережет пьяниц, спасла тебя от верной виселицы».

Словно в ответ на эти мысли, внизу зашевелилась закутанная в грязное одеяло фигура. Из-под одеяла показалась наполовину пустая бутылка красного вина, поколебалась секунду в воздухе и, направляемая загрубевшей рукой с обломанными черными ногтями, зависла над густой бородой ее хозяина. Баска, узнал Николай. Ну, Баска может пить, сколько ему вздумается, он, похоже, с пеленок вскормлен вином вместо молока. Всю жизнь занимался исключительно контрабандой, и даже теперь, когда ему под семьдесят, он запросто отмеривал по шестьдесят километров в день по самым неприступным дорогам. Говорят, мог убить, глазом не моргнув, и те, кто помоложе, его боялись, но опытные мафиози знали, что он не опасен, пока соблюдаются условия сделки и пока ему вовремя платят.

Он был уже совсем близко от группы, когда Баска повернул голову и впился в него глазами. Из темных глаз била какая-то страшная энергия, и Николай остановился на мгновение, словно натолкнувшись на невидимую преграду. Старик выпил слишком много, решил он. Слишком много даже для своих, почти неограниченных возможностей. Хотя он был не то чтобы пьян, скорее выглядел впавшим в некое странное состояние, когда алкоголь срывает пелену смысла, прикрывающую всю нелепость и бесцельность мира.

Баска кивнул — едва уловимо, но с такой властностью, что Николай не заметил, как преодолел несколько шагов и очутился перед ним. Остановился, словно перед злой собакой, а в голове вертелась навязчивая мысль. Если это злая собака, он не должен показывать, что боится ее. И все же боялся — не столько легендарного кривого ножа Баски, сколько мертвецкого холода его бездонных глаз.

— Его время еще не пришло, парень… — Старик произносил французские слова грубовато, с грубым «р» и в то же время немного смазанно и неясно. — Не пришло, так и знай.

Он помолчал, не выпуская Николая из виду. Хотел удостовериться, что его поняли. Настаивал, приказывал, чтобы его поняли… Возможно, даже был готов схватиться за нож, если собеседник его разочарует. И это не из-за вина, здесь было нечто большее.

— Чье время? — спросил Николай. Едва уловимым движением он отвел было руку назад, к поясу, к своему ножу.

— Не стоит, парень! — остановил его Баска. — Я ловчей, ты же знаешь. Мне сейчас не до игр…

— Чье время не пришло? — повторил Николай. Вариант с ножом отпадал. Лучше будет скатиться вниз по склону и скрыться за ближайшим деревом. Да, так будет лучше всего.

— Того мальчишки с ишаком, — в голосе Баски вдруг прозвучала усталость, и, как ни странно, его французское произношение стало более внятным. — Мальчишки с ишаком. Его время еще не пришло. И твое не пришло. — Он опять опрокинул бутылку, потом отер губы тыльной стороной ладони, и в его взгляде на мгновение мелькнула насмешка. — И ты был не лучше его, когда явился… Помнишь? Склад бензина в Кастильоне, а? Пробитая канистра… И как тебе удалось тогда отделаться от собак, парень?