ЮРИЙ КУВАЛДИН
ВОРОНА
Занавес, на котором была изображена ворона, открылся. В зале скрипнуло кресло. Солнце только что зашло, но было еще светло. В углу у забора Миша жарил шашлык, и острый запах разливался по всему парку. Парк принадлежал когда-то советскому писателю Н., а теперь был продан владельцу инвестиционного фонда Абдуллаеву, который за полгода возвел на месте старого дома трехэтажный коттедж по американскому проекту, с застекленной, как витрина супермаркета, террасой, с которой открывался роскошный вид на реку.
Миша писал рассказы, хотел быть знаменитым, искал славы, но рассказы никто не печатал. Он работал у Абдуллаева за пятьсот долларов в месяц и занимался рекламой. Еще Миша написал пьесу, и сегодня она будет разыграна. Он ждал героиню, удачливую Машу, которая тоже сочиняла, но в отличие от Миши вовсю печаталась и переводила каких-то англичан, даже в Лондоне побывала.
Книги советского писателя Н. лежали в туалете и расходились по листочку довольно-таки быстро, бумага была мягкая.
Наконец приехала Маша, как послание от какой-нибудь Хлои или Гликеры. Она была в черных джинсах и черной водолазке.
- Почему ты всегда ходишь в черном? - спросил Миша.
- Это в память о матери, - ответила Маша.
- В черном переплете книга выглядит дороже, - сказал Миша.
- С золотым тиснением.
- Сократ, Иисус, Шекспир. Мне хочется быть умнее себя, - сказал Миша и продолжил: - Я знаком с тобою полгода и только теперь осмелился спросить о черном.
- Надо быть смелее, - сказала Маша. - А где сцена?
- Там, - махнул в сторону реки Миша.
Маша села на скамейку и, подумав, сказала:
- Вчера на ночь читала Борхеса. У нас так никто не пишет. Художественное литературоведение на безумном вдохновении.
- Я люблю авторов за имена, - сказал Миша. - В этом особая прелесть. Послушай: Бо-о-р-хес! Не обязательно читать! Но обязательно знать имена! Нужно знать как можно больше имен и повторять их в разговоре как можно чаще, чтобы тебя слушали с открытыми ртами! Пруст, Джойс, Барт! Бо-о-р-хес!
- А еще - я утром проснулась в страхе от грозы. Бедная моя собака влетела с грохотом в комнату и дрожала так, что кровать моя ходила ходуном. Моя собака очень боится грозы.
- Я тоже боюсь грозы, - сказал Миша. - Однажды она застала меня в поле. Ты представляешь, вокруг меня огненные гвозди молний, а укрыться негде! Я дрожал, как твоя собака.
Скрипнула калитка. Это вернулись с прогулки экономист Соловьев и старый киноартист Александр Сергеевич.
Миша представил Машу.
- Ага! - рассмеялся лысый, с бородкой и в очках, Соловьев.
- Александр Сергеевич, но не Пушкин, - усмехнулся артист.
- Маша, - сказала Маша.
Артист закашлялся и сел на скамейку, затем закурил папиросу.
- Что вы все курите! - недовольно сказал Соловьев.
- Если брошу, то помру, - сказал Александр Сергеевич и пригладил львиную гриву седых волос.
Соловьев засунул руки в карманы брюк, заходил насупившись туда-сюда перед скамейкой.
- Все плохо! - воскликнул он. - Экономика зашла в тупик, народ обнищал!
- Это вы-то обнищали?! - спросил Миша.
- Обо мне речь не идет. Кругом грязь, нищие! Заводы останавливаются, шахтеры бастуют!
Миша улыбнулся, отодвинулся от огня и сказал:
- Я понимаю, что у вас душа болит за отечество, но вы-то богаты!
- Да, мне хватает. Но я не о себе.
Артист Александр Сергеевич спросил, указывая на стену:
- А чьи эти великолепные пейзажи?
- Это Левитан, - сказал Миша. - Подлинники.
Из правой кулисы появился Абдуллаев, молодой человек лет двадцати пяти, в белом костюме, изящный, с тонкой ниткой усов.
- Очаровательные мои! - воскликнул он. - Сегодня я купил одного Малевича и двух Недбайло.
- Малевича знаю, а Недбайло нет, - сказал Соловьев.
- Узнаете, - сказал Абдуллаев. - У вас все готово?
- Как у Шекспира, любая улица - сцена! - сказал Миша.
Следом за Абдуллаевым из правой кулисы показались Ильинская, старая актриса, подруга Александра Сергеевича, и хромой Алексей, бывший врач кремлевки.
- Подмосковье лучше Швейцарии! - с чувством сказала Ильинская, раскинув руки в стороны, на пальцах блеснули кольца и перстни. - Кажется, я никуда и никогда не уезжала. Сын Геннадий теперь тоже в Москве. Что мы в Швейцарии, что мы в Нью-Йорке? А здесь... Одним словом - родина! Таких пейзажей нет нигде!
Раздался шлепок. Это Александр Сергеевич убил комара у себя на щеке.
- Я не видел более грязной страны, чем наша! - возмущенно сказал Соловьев. - Помойные кучи кругом, улицы грязны, дороги разбиты, архитектура убога! Черт знает что!
- Застрелю, - усмехнулся Абдуллаев.
Врач кремлевки Алексей подхромал к скамейке, сел и сказал:
- Я сухое не могу пить. Водку подадут когда-нибудь?
Все сели за стол. Занавес поднялся. Маша стояла на авансцене, голова приподнята, тонкая, в черном. Скрипка где-то взвизгнула. Маша сказала:
- И теперь лишь слабенький свет начинает проникать во мрак вопроса, который мы хотели задать вечности.
В паузе скрипка взвизгнула еще раз. Все ели шашлык и смотрели на сцену, лишь бывший врач кремлевки уже закосел от фужера водки и что-то мычал себе под нос.
Маша продолжила:
- Как же это вообще может произойти, чтобы люди убили Бога? Но, увы, Бог мертв. Солнце, небо, море. Все мертво, и только я, ворона, летаю над свалкой человечества. Полагание ценностей подобрало под себя все сущее как сущее для себя - тем самым оно убрало его, покончило с ним, убило его. Я - метафизика черной вороны - обволакиваю пространства слова, во мне все, потому что все живое стремится к смерти, что-то еще сопротивляется мне, пытается жить, но я, взмахивая черным крылом рояля моцартовского реквиема, гашу стремление к обмену веществ. Смерть, смерть правит миром. Будущего нет. Это только наше представление. Я останавливаю представление, предстоящее останавливаю. Потому что предстоящее - это то, что остановлено представлением. Устранение сущего самого по себе, убиение Бога - все это совершается в обеспечении постоянного состояния, заручаясь которым человек обеспечивает себе уверенность в бессмертии, чтобы соответствовать бытию сущего - воле к власти. А власть только у меня, вороны, и она выражается в безграничном безвластии, когда можно уничтожать все, что попадается под руку! Крыло мое черное, Моцарт мой черный, всех чаек я перекрашу в черное! Слава вороне!
Ильинская склонилась к Александру Сергеевичу:
- Как это непонятно и скучно!
- А вы бросьте, не вслушивайтесь, - сказал добродушно Александр Сергеевич, - пусть журчат! Они хотят самоутверждения. Мы же в свое время тоже хотели этого.
