Геннадий Прашкевич
БЕЛЫЙ МАМОНТ
перевод с неандертальского
Школа переводов с неандертальского еще не создана.
Существуют только попытки. Их тоже пока немного.
Давно замечено, что история мирового искусства похожа не на гигантскую лестницу, непрестанно уходящую ввысь, где каждая ступень все более и более совершенна, сколько на бесконечную горную цепь, отдельные снежные вершины которой, всегда недостижимые, образуют единую, невероятную по красоте и необычности панораму.
Даже самые великие вершины уступают времени.
Силы природы и социальные катаклизмы вмешиваются в жизнь искусства.
Многие вершины, казавшиеся вечными, известны теперь только по позднейшим перерисовкам, по отголоскам чудовищно архаичных мифов, другие забыты безвозвратно; что же касается неандертальских шедевров, они вообще сохранились только фрагментами. Полную картину уже не воссоздать. Но время от времени мы находим темные пещеры с наскальной живописью, изучаем следы неясных доисторических сооружений, обломки странных орудий. Там, где единый каменный рассказ разорван, где нет никакой возможности восстановить утерянное, мы пытаемся заполнять лакуны более поздними фрагментами мирового искусства, совпадающими с первоосновой по интонации.
Это в природе человека.
Это очищает его от скверны.
Это подчеркивает его скрытую суть.
Когда б вы знали, из какого сора
растут стихи, не ведая стыда…
Анна Ахматова
Эббу был.
Первый человек был.
Один был. Много воды. Мало земли.
Негде ходить, негде северного олешка преследовать.
Пришел белый мамонт Шэли, круглый, мохнатый. Спросил: «Первый человек Эббу, почему сидишь на тундряной кочке? Почему не веселишься?»
Ответил: «Какое веселье? Нет земли, вода только. Как кочевать?»
«Тогда живи в сухой пещере.»
«Да как пройти?»
«Я сделаю».
Все мамонты рыжие, даже коричневые, иногда желтые, как осыпающаяся хвоя осенних лиственниц, а мамонт Шэли белый. Голова большая, над выдающимся лбом рыжая челка. Сам белый, а челка рыжая. Турхукэнни – называли мамонта в тундре, а лемминги звали – холгут. Побрел в воду, засадил бивни глубоко, вывернул со дна мокрую текущую глину, сырые камни, песок. Сломал правый бивень от усердия. Зато взмутил море до самого заката.
Земля стала расти.
Сперва была как подошва.
Потом стала как шкура олешка.
Потом большой стала. Теперь Эббу на земле жил.
Высокие обрывистые утесы и круглые, залесенные холмы тянулись до далекой Соленой воды. По ночам колыхались над стылыми кочкарниками веселые полотнища северного сияния.
Летом дожди.
В сухое время кипел гнус.
У Эббу круглые щеки, низкий лоб.
Первый человек не имел вождей и начальников. Совсем один был.
Если бы сдуло его в море, никто не узнал бы. Все считали бы, что Эббу не было. Так вышла бы большая беда. Никто не узнал бы, что был первый человек. Думали бы, что его просто забыли сделать.
А он ловил пищу и ел.
Потом пришла родная сестра.
Звали Апшу. Стала просить жениться на ней.
«Если не женишься, – сильно сердилась, – не будет детей, потомства не будет, земля останется без всяких людей. Люди иначе ведь не появятся. А раз так, кто увидит нас? Кто будет гонять мамонтов желтых и коричневых, всегда мохнатых? Кто будет пугать крутых толстых турхукэнни? Кто скажет „позор вам“, если не добудем вкусной еды? Кто на всем свете узнает обо всем? Тундра пустая, горы пустые. Кто? Не с кем даже у костра сесть, страшно.»
Эббу боялся.
«Ты сестра. Зачем жениться?»
Оглядывался: «Это плохо. Это запрещено».
Тогда сестра стала думать, как ей такое сделать?
Сильно боялась, что семейная линия оборвется вместе с нею.
Печальная, ушла далеко по низкому берегу, обошла болота, не спугивая линяющих гусей, в высоких известняковых утесах увидела теплую пещеру.
«…вертоград моей сестры, вертоград уединенный…»
Догадалась.
Сделала всякую утварь.
Сплела новые циновки, выкроила из шкур новую одежду.
Потом вернулась, сказала: «В дальней пещере, в теплой пещере другую женщину встретила».
Эббу обрадовался:
«Вот это ладно! Покажи путь».
И торопливо пошел по указанному сестрой долгому пути, а она коротким путем быстро вернулась. В пещере переменила одежду, даже переменила походку и выражение круглого с небольшим носом лица.
Стала красивая, как самка зверя.
Обнюхались.
«…был мрак, был вскрик, был жгучий обруч рук…»
Родили сына.
Потом родили дочь.
Дети сидят у входа в пещеру.
Мать не нянчила их, дикуют. Выросли без присмотра. Смотрели на лес, на зверей, изучали нравы, взаимную вражду и дружбу. Прилетала белая полярная сова, сердито кричала: «Не сидите на холодном камне. На теплой шкуре сидите!»
«Какая шкура? Как ответишь?»
«Ну, оленья шкура».
«Что такое олени?»
«Ну, с рогами».
«Что такое рога?»
Полярная сова сердилась, показывала голову оленя.
Дети смотрели и радовались: «О, как чудесно! Нос – как дыры в кожаном покрытии байдары».
Так росли.
Северное сияние играло.
Ровдужным покровом ниспадали с небес цветные шлейфы.
Отблесками ужасных костров ходили над поблескивающими снежными пространствами зеленые и красные лучи. Белый мамонт Шэли издали принюхивался к растущим, тревогу чувствовал. Сам красивый, белый, только вместо правого сломанного бивня наросла круглая роговая бородавка. Ходил вокруг крутых скал, смотрел на ласточкины гнезда, висящие над входом в пещеру. Задумывался, так красиво было вокруг. Правда, из-за сломанного бивня улыбка казалась кривой. Турхукэнни будто ухмылялся все время. Но внимательно следил, как женщина подоит большую грудь и даст детям.
Больше ничего детям не давала.
Росли бедно, совсем безволосые.
Когда стали взрослые тела, брат женился на сестре.
Скулы выдавались вперед, радостно круглились немытые лица, блестели потные лбы. А крепкие челюсти перемалывали все, кроме трубчатых костей и камня. Камни и трубчатые кости не перемалывали.
Живут, дикуют.
Потом сын женился на дочери.
Это понравилось. Стали размножаться. Появилось много людей.
Стали называть себя Люди льда. В большой пещере подмели полы. Стали употреблять в пищу личинки оленьего овода и помет оленя, смешанный с листьями растений. Стали умываться теплой мочой и восхищаться закатом. А первым человеком, рассердившим белого мамонта Шэли, стал охотник Кухиа.
