Дмитрий Львов - Эссе Хоме

История наша начинается до огорчения банально — а именно в магазинной очереди…

Был слякотный ноябрь. Что-то около семи часов вечера. За окнами металось крошево снега пополам с дождем, холодный воздух, влетая в хлопающие двери, смешивался с теплым человеческим дыханием, густел и серо-грязным туманом нависал над месивом из людей, сумок и ожидания.

В таком обрамлении мы и застаем нашего героя — Бориса Сергеевича Одихмантьева.

Что сказать о нем… Средний рост, средний возраст — лет тридцать с небольшим, пальто, шляпа, портфель и пустая пока еще хозяйственная сумка. Рисуя его портрет, художник употребил бы много коричневой и серой красок.

Впрочем, лицо Бориса Сергеевича было по-своему привлекательно, но чтобы узреть сей факт надо было приглядеться, а в очереди, кто же приглядывается? Все угрюмо смотрят в затылок впередистоящего и столь же угрюмо молчат. Таков обычный порядок вещей, однако в представленный ноябрьский вечер он оказался нарушенным — за спиной нашего героя звучали два женских голоса:

— Написала я заявление, написала, — прорезался первый, высокий со слезой. — Уж месяц прошел и что толку? Говорят: ждите, ищем. А я, Надежда Григорьевна, по глазам вижу — смеются. Мол, куда ты дура лезешь. Брат у тебя взрослый мужик, холостой… Где-нибудь любовь крутит…

— А хоть бы и крутит, — второй голос был степенней, рассудительней. — Пусть его. Может жизнь наладит. Семью создаст.

— Какая семья! Он же тюфяк — тюфяком… Сколько уж лет на титаномагниевом комбинате, а все мастером, даже не старшим. А ведь диплом с отличием. От него дома — пользы, как от козла молока… И ведь не хотела я его отпускать в это "Раздольное". Не хотела. Сердцем беду чуяла. Верите, Надежда Григорьевна, как он вернулся — я к нему, а он… точно меня и нету. Неделю, как в воду опущенный ходил, а потом пропал…

Тут Борис Сергеевич невольно оглянулся. Женщины, одна с покрасневшими глазами на милом, чуть простоватом лице, и другая — ростом пониже и годами постарше, разом замолчали, посмотрев на него с откровенной враждебностью.

Герой наш сконфузился и, обругав себя за неэтичный поступок, принял первоначальную стойку. И пока он медленно движется вдоль прилавка, внутренне готовя себя к тому восхитительному моменту, когда можно будет сказать продавцу: "Дайте мне пожалуйста…", автор берет слово дабы объяснить некоторую странность его поведения.

Нет, не страдал господин Одихмантьев чрезмерным любопытством, как это может показаться из вышеприведенного эпизода. Не страдал. Скорее уж наоборот. И единственная причина, заставившая его обернуться к женщинам, заключалась в слове "Раздольное". Дело в том, что в школе, где Борис Сергеевич преподавал математику, произошел аналогичный случай — у учительницы пения так же таинственным образом исчез брат — работник все того же титаномагниевого комбината. И натурально, через неделю после возвращения из упомянутого дома отдыха.

Вот так. Ни более, ни менее. И теперь, когда все встало на свои места и эпатажный поступок героя получил должное объяснение, автор считает свою миссию законченной, тем более, что Борис Сергеевич уже успел сделать необходимые покупки, вышел из магазина и торопливо двинулся к автобусной остановке. За ним, читатель.

За ним!

Будучи холостяком, Борис Сергеевич одиноко проживал в однокомнатной квартире на пятом этаже пятиэтажного дома. Дом тот был старый, еще хрущевской застройки, естественно без лифта и, что тоже естественно, при полном отсутствии звукоизоляции. Два эти фактора, сами по себе далеко не радостные, в случае с нашим героем имели дополнительный горький привесок именуемый Алексей Аристархович Краеугольный, в миру просто Леха. И был тот Леха соседом Бориса.

Поскольку автор принужден рассказать и о нем, то постарается отделаться одной фразой. Вот она: музыкант-неудачник, спившийся с круга после автомобильной аварии, из которой вышел с потерей одной ноги, ныне живущий на мизерную пенсию по инвалидности.

Следует далее признать, что соседа своего наш герой не любил. Точнее говоря, терпеть не мог. Ибо характер соседушка имел вздорно-скандальный или скандально-вздорный, что одинаково плохо. В дни получения пенсии по обыкновению напивался, орал черт знает что, из-за плохой звукоизоляции легко транслируемое в тишайшие покои Бориса Сергеевича, протрезвев же стрелял мелкие деньги, не имею привычки отдавать. Но этого мало. В конце концов изоляцию с успехом заменит подушка, на худой конец вата в ушах, хоть это и не эстетично; просьбы о кратковременном беспроцентном кредите можно игнорировать, но была еще одна особенность в их взаимоотношениях, тяготившая нашего героя безмерно. В тот краткий период времени после аварии, когда жалость — все-таки калека — взяла вверх, он подрядился покупать продукты питания и на горькую Лехину долю. Жалость давно исчезла, смятая суровой реальностью, но обязанность сохранилась. Борис злился, ругал себя за мягкотелость, но отказать не мог. Не умел…

Вот и сейчас, поднявшись на свой этаж, он позвонил соседу и передал тому бутылку молока, булку ситного, три суповых пакета да пару банок рыбных консервов.

Леха покупки принял, тут же расплатился — был при деньгах, но дверь не затворил, а, напротив, открыв ее пошире, спросил:

— У тебя, Сергеич, телик пашет?

— Вроде да…

— Слушай, пусти посмотреть. У моего, понимаешь, кинескоп сдох, а сегодня ЦСКА с Динамо рубятся.

— Право, не знаю, — Борис Сергеевич футбол не переносил, к тому же чувствовал себя совершенно разбитым, а впереди маячила проверка контрольной у целой параллели. Однако, взглянув в страстные Лехины глаза, вздохнул. — Впрочем, приходите, буду рад.

— Вот и спасибочко! Так я через полчаса приковыляю…

За дарованный ему получасовый миг свободы, наш герой переоделся, разогрел недоеденный завтрак (колбаса жаренная с вермишелью), превратив его в доеденный ужин, а затем включил телевизор.

Местная станция спешила закончить передачу, перед включением ЦТ. Шли последние объявления. На экране возникла фотография мужчины средних лет и диктор сочувствующим голосом объявил, что разыскивается пропавший. Всех, кто знает о его местонахождении просят… ну и так далее.