Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

Утром Чезаре Россолимо не явился в институт. Он работал в лаборатории генетики института эмбриологии, созданного знаменитым Даниелло Петруччо. Странно было уже то, что в девять его не нашли на месте, а затем, когда позвонили на квартиру и оттуда телефонный секретарь голосом самого Чезаре ответил, что синьора Россолимо нет и не будет, потому что мертвые не возвращаются, в лаборатории поднялся настоящий самум. Впрочем, надо отдать должное нашему шефу Витторио Кроче, который очень быстро и точно локализовал этот самум: информация об исчезновении — я не говорю «самоубийстве», потому что в самоубийство никто вначале не верил, — не проникла за стены лаборатории.

Через три дня, однако, пизанская полиция известила синьора Кроче, что найдено тело и документы при нем на имя Чезаре Россолимо, сотрудника института эмбриологии в Болонье. Шеф откомандировал меня в Пизу, для опознания.

Сомнений быть не могло: передо мною лежал Чезаре в сером своем нитроновом костюме, чуть-чуть бледнее обычного, но такой же подтянутый и сосредоточенный. Как всегда.

Миссия моя была исчерпана, и вечерним самолетом я мог вылететь в Болоныо. Но накануне приятель просил меня заглянуть к нему, в университетскую лабораторию мутаций. Засидевшись, я прозевал самолет и теперь мне оставалось только одно — возвращаться в Болонью поездом. Езда здесь недолгая, но мысль о том, что придется ехать через Флоренцию, почему-то была неприятна мне. Это казалось тем более непонятным, что Флоренция — мой родной город, не только родной, но, бесспорно, и самый любимый. Вообще-то я не очень прислушиваюсь к душевным своим модуляциям, потому что целесообразнее всегда смотреть вперед, а не назад. Но неприятное ощущение в этот раз было так назойливо, что я поневоле возвращался к нему, и только во Флоренции, где поезд остановился на десять минут, мне удалось наконец установить его источник. Я думал о том, что по улицам этого города бегал мальчишкой, — для которого не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, потому что вся его жизнь состояла сплошь из прекрасных мгновений, остановленных безо всякого усилия с его стороны. Потом этот мальчик стал думать о будущем, и хотелось ему сделать что-то очень значительное, чтобы люди восхищались им. Потом он стал страдать, потому что привлечь внимание людей оказалось не так-то просто. Вскоре он понял, что большие дела требуют времени, и впервые по-настоящему стала его страшить мысль о смерти, которая сбрасывает иногда человека с первой же ступени.

Почему Чезаре покончил с собой? Самое поразительное, что никаких догадок не было ни у кого из нас. Неудачная любовь? Абсурд, неудачная любовь и самоубийство Чезаре несовместимы, как… ну, как, скажем, либрация Луны и магнитные бури на земных полюсак. Жизненная усталость, неудовлетворенное честолюбие, крах иллюзий? Но, право, все эти мотивы настолько не вязались с образом покойника, что даже в виде сверхусловных допущений они не выдержали элементарнейшей критики.

Но что же в таком случае? Стремительное помрачение рассудка — одно из тех, которые случаются при циркулярном психозе, когда человека неумолимо влечет к самоубийству? Или просто внезапный какой-то срыв, природа которого совершенно неизвестна нам?

В общем, все эти гипотезы в равной мере годились и, стало быть, в такой же равной мере были и непригодны. Однако главное оставалось в любом варианте, и это главное — внезапное самоистребление Чезаре Россолимо.

Так вот она — причина неожиданного моего неприятия Флоренции: родной город вернул меня к прошлому, когда еще только намечалась линяя моей жизни, и принудил — на одно лишь мгновение! — примерить на себя роковую судьбу Чезаре Россолимо.

Не могу сказать, чтобы это открытие принесло мне полное освобождение, но какое-то облегчение я испытывал определенно — во всяком случае, в той мере, которая дается ясностью ситуации.

Десять минут — время немалое. Я прогуливался по перрону, а минут за пять до отправления мне вдруг захотелось пройти внутрь вокзала. Я подошел к боковому входу, но дверь здесь была заперта. Раздраженный, я стал дергать дверь, и — бывают же чудеса! — она отворилась. Я ринулся внутрь. Точнее, я успел только ступить в тамбур между наружной и внутренней дверью — и столкнулся носом к носу с Чезаре Россолимо. Не знаю, что со мной произошло — я не мог двинуться.

— Прошу, синьор, — сказал он, посторонившись, — прошу.

Он смотрел на меня в упор синими глазами Чезаре, но в глазах этих не было ничего… словом, ничего такого, что непременно бывает в глазах у людей, которые знают друг друга.

— Прошу, прошу, — повторил он в третий и четвертый раз, но времени для прогулки внутрь вокзала у меня уже не было: через минуту, объявил диктор, поезд Пиза-Флоренция-Болонья отправляется с первой платформы.

Я слышал о феноменальном сходстве двойников. Есть даже, кажется, математический расчет вероятности двойников для пяти миллиардов человек — нынешнего населения Земли. Но, черт возьми, жизнь еще раз преподала мне потрясающий урок по части материализации абстракций: никакое отвлеченное знание по теории верорятности не может состязаться с конкретным трехмерным восприятием!

Всю дорогу до Болоньи, когда отворялась дверь вагона, я напрягался до оцепенения, ожидая появления очередного двойника. Как это ни парадоксально, но теперь странной мне казалось не достоверность их, не то, что двойники существуют на самом деле, а то, что они встречаются не ежечасно, не ежеминутно.

В Болонье, выйдя из вагона, я почему-то вспомнил падающую Пизанскую башню Бонаннуса. Собственно, лет уже двенадцать назад она перестала быть падающей — грунт под ней удалось зафиксировать, и теперь фундамент не дает усадки. Но наклон ее нынче так велик — пять с половиной метров от вертикальной оси, — что только усилием воли удается одолеть страх перед несуществующей опасностью.

Я так увлекся размышлениями об этой удивительной способности человека опасаться ложной угрозы, что на привокзальной площади чуть не сбил с ног какого-то синьора.

— Виноват, виноват, — пробормотал я и вдруг…

Да, это был опять он — Чезаре Россолимо: его синие глаза, его гладко зачесанные черные волосы с безукоризненным пробором слева. И даже костюм был его — серый нитроновый. Но опять, как там, во Флоренции, не было в синих глазах очередного Чезаре ничего такого, что непременно бывает в глазах, которые не более двух часов назад уже отсняли твой габитус.