Андрей Карапетян
Скоро будет весна
По вечерам, когда отец и Хромой приходили с работы и карга Стружиха насупленно раскладывала металлический стол и тащила еду из кухоньки, когда они, отец и Хромой, по очереди мылись у жестяного крана и переговаривались кратко, — так вот, по вечерам мальцы забирались наверх, к себе, на обширную верхнюю полку и поглядывали из темноты, прислушивались к разговорам. Там, наверху, было теплее, там было два змеевика, на которых облупилась краска, к ним можно было прижаться спиной или погреть руки. Там, наверху, давно уже находились дутые чугунные блямбы-игрушки и книги, и телевизор, и железные куклы; они были сложены и спрятаны по углам и щелям у зазубренных, сваренных из стального листа стен. Стены пахли ржавчиной и шлаком, на полке было тепло и привычно, но мальцы лезли на свет, свешивались с полки и прислушивались. Только самый из четверых младший, щекастый Кубыраш, ползал и кувыркался по одеялам или щелкал телевизором, выбирая сказку, он был глупый и веселый, ему было все на свете интересно.
Отец в последнее время приходил повеселевший. Он быстро расправлялся со своей порцией супа, вытирал руки о штаны и направлялся к щиткам, и оттуда говорил, улыбаясь, что скоро будет весна, что снаружи перестало крутить, и Хромой кивал косматой своей головой и сипел:
— Дьявол тут поймет, что будет скоро, а чего вообще не будет!
А отец говорил ему на то, оборотившись, что синее солнце уже выходило два раза и снаружи бывали уже сильные морозы, а такое вроде бы к весне. Но Хромой молчал, отец хмыкал неопределенно и, мигнув мальцам, подносил к глазам панельку, высматривал ее и долго щупал закраины и выводы. Мальцы сопели и шмыгали носами, и ждали, что скажет Хромой, только самый малый, Кубыраш, таращился в махонький экран дитячьей трансляции — ему еще было в новость все.
Мальцы знали, что там, снаружи, крутило и рвало, било градом и секло ледяной крошеной мразью, там ревело море и ползли к берегам водяные мутные смерчи, а к скалам, обливаемые ледяным штормом, прилипли личинки драконов — огромные, безголовые, издающие стоны и скрипы и с невероятной силой вонзающие свои крючья в камень, переползая медленно из расщелины в расщелину. Знали мальцы, что иногда разрывало тучи и горой стояло над завьюженным морем черное солнце, тусклое и призрачное, в вихрях и багровых трещинах. И знали еще, что только в низких и очень тяжелых броневиках можно было выезжать из пещер железного города, чтобы кое-как сменить разбитые антенны и воздухосборники. А возвращались не всегда — каменные черепахи прошибали броню своими клювами, ежели встречались на пути, да и в расщелину могло стянуть смерчем по ледяной корке. Хромой вот, правда, вернулся, да лежал в госпитале после, и нога у него теперь кривая и мертвая.
Но отец говорил, что скоро будет весна, что снаружи перестало крутить и выходило пару раз уже синее солнце. Во всяком случае дед, когда был жив еще, рассказывал, что та, прошлая, весна начиналась в точности так, что появлялось маленькое тусклое солнце — синий карлик — и вместе с громадным черным долго и неподвижно излучало в чистом лиловом небе планеты, затмевая мелкие звезды вокруг, и стояли страшные морозы, и выходить наружу в принципе можно было, но приходилось быстренько убираться восвояси, потому что замерзали ранцевые батареи, ломалась теплоупрочняющая сетка костюмов и дышать было совершенно невозможно. Но было тихо, пропадали личинки драконов — примерзали к скалам, видимо; и каменные черепахи исчезали тоже; и тусклый свет синего солнца вместе с красноватыми сполохами черного окрашивал скалы сумрачно и страшно; и стояла тишина над замерзшим морем.
Так дед рассказывал.
Из четверых мальцов только младший, Кубыраш, да старшая, Тень, верили сразу же всему, что говорилось. Но Кубыраш был весел и глуп, а старшая, молчаливая и бесплотная, слушала неподвижно и пугливо, — любила она прятаться в это время в темноту и слушала оттуда взрослых, и верила всему, что ни говорили.
Однако говорили разное, и Тень мучилась.
Одни говорили, что еще пару раз прорвутся в железный город личинки драконов и все — кранты, людям не выжить. Жрать будет нечего, света не будет. И Тень выпрямлялась в ужасе и до слез жалела мальцов.
А другие, махнув рукой, хмыкали — лапша, говорили, и не такое переживали. Помните, говорили, поползли однажды из нижних галерей ледяные черви — в туннелях только гнутое железо оставалось… А когда василиски завелись в дальних штольнях и чуть не отравили всех парами хлора?.. Ну — и чего? А вот они, мы, — целехонькие, управились, — говорили и махали рукой. И Тень улыбалась виновато, но это все тоже было невесело.
Долговязый учитель рассказывал, что прошлой весной вся живность планетная имела очень миролюбивый и симпатичный вид. Планета была безопасна весной, некому было валить ворота и прорываться в пещеры, — а Тень знала, что это такое, да и мальцы знали. Слушая долговязого учителя, она задумывалась и отвлекалась, а учитель рассказывал историю железного города, заводясь и свирепея:
— В железном городе могут жить только железные люди! — и потрясал пальцем поверху. — Только самые сильные и упрямые, только самые угрюмые выживали! — орал он несчастным голосом и, бешено вытянув на себя медлительную дверь, выбегал, а в группе долго стояла тишина, потому что долговязого учителя боялись — он запросто мог ожечь линейкой, разойдясь.
Но дед говорил, что прошлая весна начиналась с морозов. Что пропадали животные и переставало крутить, и по туннелям намерзали бороды сосулек.
Так дед говорил — старшая, Тень, сама это слышала и запомнила крепко, хотя и была тогда еще незапамятно мала.
Но Хромой не верил ничему на этой планете. Он говорил, что если четыре солнца пишут чертовы кренделя вокруг одной поганой планетки, то добра не жди, а когда будет эта весна, и вовсе некому неведомо, а может, и не будет ее вовсе, может, она была-то всего раз, когда сошлись в небе три солнца: синее, желтое и красное, а черное упороло как раз подальше. «Да кто ж теперь скажет, — говорил он и сплевывал, — повторится это или нет! Да тут один дьявол разберет всю эту поганую механику!» И Хромой опять сплевывал и сморкался в сторону, и опять брал в страшные свои руки блочок паутинных схемок, скрючивался над ним и выворачивал губу в задумчивости.
Мальцы шевелились, высматривали из темноты отца, а тот молчал, мудрил с панельками и гудел под нос что-то задумчивое. Штевенек жался к сестре — старшая все-таки, да и мерз по худобе своей, а Штырь хмуро пихал его в бок и, состроив гадкую рожу, отворачивался к своим железным куклам. Один Кубыраш что-то бормотал тихонько и, морща нос, улыбался сказкам на маленьком экране — ему пока что было в новость все.
