Джеймс Дашнер - Исцеление смертью

Вонь – вот что начало потихоньку сводить Томаса с ума.

Не полное одиночество в течение трёх недель. Не белые стены, пол и потолок. Не полное отсутствие окон или постоянно горящий свет. Нет, вовсе не это. У него забрали часы. Его кормили три раза в день – меню никогда не менялось: кусок ветчины, картофельное пюре, сырая морковка, ломтик хлеба и стакан воды. С ним никто не разговаривал, в комнату никто не входил. Ни книг, ни фильмов, ни игр.

Полная изоляция – в течение полных трёх недель, хотя он уже и в этом начал сомневаться. Его отсчёт времени базировался на чистом инстинкте. Томас пытался угадать, когда настала ночь, и спал только тогда, когда, по его мнению, наступали нормальные часы сна. Немного помогали приёмы пищи, хотя и еда, похоже, поступала не совсем регулярно. Словно его специально хотели сбить с толку.

Один. Совершенно один в комнате c мягкой обивкой, в комнате, почти начисто лишённой цвета – если не считать спрятанного в углу крохотного унитаза из нержавеющей стали да старого деревянного стола, который Томасу был совершенно ни к чему. Один в невыносимой тишине. И масса времени, чтобы размышлять о страшной болезни, глубоко укоренившейся в нём, о молчаливом, всепроникающем вирусе Вспышки, медленно забирающей у человека всё, что делало его человеком.

Нет, вовсе не это сводило его с ума.

Смрад. От него несло, как от мусорной кучи – вот что бесило его больше всего, прорубало глубокую трещину в монолите его рассудка. Ему не дали помыться, не снабдили свежей одеждой. Привести себя в порядок было совершенно нечем. Сгодилась бы и какая-нибудь завалящая тряпка – он намочил бы её в воде, которую ему приносили для питья, и вымыл хотя бы лицо. Но у него ничего не было, кроме грязной одежды, в которой его сюда притащили. Не было даже постели – Томас спал, свернувшись калачиком в уголке и обняв себя руками – так он пытался хоть немного согреться. Это не помогало – его вечно пробирала дрожь.

Он не понимал, почему собственная вонь пугала его больше всего. Весьма возможно, что этот страх сам по себе являлся признаком психического нездоровья. Непонятно почему, но ощущение физической нечистоты сверлило его мозг, возбуждая ужасные мысли: что он гниёт не только снаружи, но и разлагается изнутри.

Вот что беспокоило Томаса, как бы иррационально это ни выглядело. Пищи у него было вдоволь, воды – достаточно, чтобы утолять жажду; он много отдыхал и много упражнялся – насколько это было возможно в небольшом помещении; частенько он часами занимался бегом на месте. Логика подсказывала ему, что наружная чистота или грязь не имеет ничего общего со здоровьем – и сердце у него в порядке, и лёгкие – что надо. И всё же… Непослушный ум начинал верить, что постоянно преследующая Томаса телесная вонь – это признак надвигающейся смерти; ещё немного – она придёт и поглотит его целиком.

Эти мрачные мысли, в свою очередь, привели к тому, что юноша начал подумывать – а не была ли права Тереза? Когда они разговаривали в последний раз, она утверждала, что болезнь Томаса зашла уже слишком далеко, Вспышка уже пожрала его – он стал безумен и жесток. Она говорила, что он съехал с катушек ещё до того, как попал в эту страшную комнату. Даже Бренда – и та предупреждала его, что вот теперь у него начнутся действительно крупные неприятности. Наверно, они обе правы.

Кроме того, его постоянно преследовали мысли о друзьях. Что с ними? Где они? Что творит Вспышка с их разумами? Неужели все их тяжкие испытания привели к такому кошмарному концу?

В душу Томаса дрожащей голодной крысой, ищущей крох еды и тепла, вползла ярость. С каждым днём она становилась всё сильней; по временам юноша вдруг осознавал, что его бесконтрольно трясёт – до такой степени иногда доходило его бешенство. Тогда он старался взять себя в руки и затолкать свой гнев в запасник сознания – однако вовсе не затем, чтобы подавить его: он желал сохранить свою ярость, дать ей вырасти, чтобы потом, в точно выверенном месте в точно выверенный час, выпустить её на свободу. ПОРОК. Вот чьих это рук дело. ПОРОК забрал у него нормальную человеческую жизнь – у него и его друзей, ПОРОК распоряжается этими украденными жизнями, как хочет, используя их для своих никому не понятных целей. ПОРОКу плевать на последствия.

И за все свои злодеяния ему придётся поплатиться – в этом Томас клялся себе тысячу раз на день.

Вот какими мыслями был занят его ум, когда он сидел, притулившись спиной к стене и обратившись лицом к двери и деревянному письменному столу перед ней, в это, как он полагал, позднее утро своего двадцать второго дня в белой тюрьме. Он всегда поступал так – завтрак, потом физические нагрузки, потом – спиной к стене, лицом к двери… Несмотря ни на что он надеялся, что вот сейчас дверь откроется – полностью, целиком, а не только узенькое окошко внизу, через которое ему просовывали еду…

Он уже неисчислимое количество раз пытался сам открыть дверь – бесполезно. Ящики стола не содержали ничего, кроме запаха старого кедра и плесени. Томас проверял их каждое утро – а вдруг там непостижимым, волшебным образом что-нибудь появилось, пока он спал? Когда имеешь дело с ПОРОКом, ещё и не такое может случиться.

И вот он сидит, не отрывая взгляда от двери. Ждёт. Белые стены и тишина. Вонь собственного немытого тела. Всё те же мысли – о друзьях: Минхо, Ньюте, Котелке, немногих других приютелях, оставшихся в живых после испытаний в Топке. А ещё – где Бренда и Хорхе? Эти двое вообще исчезли из виду почти сразу же после спасения на «айсберге» – гигантском планолёте, забравшем их из пустыни. Харриэт и Соня, другие девушки из группы Б, Арис – что с ними?… Он думал о Бренде – о её предупреждении тогда, когда он впервые очнулся в этой белой палате. Как это у неё получилось – разговаривать с ним напрямую в мозг? На чей она стороне?

Но больше всего он думал о Терезе. Томас никак не мог выбросить её из головы, несмотря на то, что его ненависть к ней росла с каждой проходящей минутой. Её последние слова, обращённые к нему, были: «ПОРОК – это хорошо», и, прав он или неправ, но для Томаса эта девица теперь стала символом всего того ужасного, что олицетворяла собой эта организация. Каждый раз, когда он думал о Терезе, в нём вскипало бешенство.

Наверно, эта злость была последней верёвочкой, удерживавшей его на краю безумия, пока он ждал. Ел. Спал. Бегал. Изнывал от жажды мести. И так ещё три дня. Один.

На двадцать шестой день дверь открылась.