Владимир Михайлов
…И всяческая суета
Двое разговаривали в дурно освещенном московском переулке.
— Нет, я на Востряковском лежу, — говорил один: долговязый, пожилой, лысый. — Бывали?
— Не приходилось, — отвечал второй, среднего роста, носивший шляпу, хотя время стояло летнее, теплое. — И как там, у вас?
— Ничего, лежать можно. Сыро, правда, бывает. И временами шумно. Однако уход есть. И некоторые лежат очень приличные.
— Сыро — что же, это, конечно, неприятно, — сказал тот, что был в шляпе. — Когда сквозь тебя водичка льется… Хотя это, безусловно, сейчас, когда со стороны поглядишь. А пока лежали, ведь все равно было, а?
— Да уж, тогда сырость как-то не замечалась, — подтвердил первый, и оба как-то странно посмеялись.
— А вы, — затянувшись сигаретой, возобновил разговор лысый, — надо думать, на Ваганьковом прописаны? А то и на Новодевичьем? Каково там?
— Почему же это вы так решили?
— Облик у вас внушительный. Похороны государственные, наверное, были?
— М-да, пожалуй, государственные… Нет, я далеко лежу. В Заполярье, в мерзлоте. В веселой компании.
— Еще не съездили туда?
— Куда же двинешься без паспорта? А вы разжились уже?
— Где там. И не светит. Живу с профсоюзным билетом…
— Просто беда, — грустно подтвердил человек в шляпе. — Как и всегда у нас, до конца не додумают. Хорошо, что милиции теперь не до нас с вами. Если кооператив с паспортами не поможет, то…
— Так-то оно так, — согласился первый. — Однако же теперь торговля по паспортам, и визитки вводят, а работы нет и пенсии тоже. Хорошо еще — я после себя оставил малую толику. Дети спорить не стали, отдают понемножку. Тем и сыт.
— Повезло, — сказал обладатель шляпы. — А мое все пошло в доход государству. Так что скоро с этой вот шляпой встану в подземном переходе где-нибудь тут, близ Арбата…
— Не подадут, — сказал долговязый уверенно.
— Отчего же?
— Выглядите благополучно.
— О, это ненадолго.
Оба докурили, долговязый бросил окурок и затоптал, второй погасил слюной и сунул в карман.
— Ну, всего вам доброго.
— Будьте здоровы!
И они разошлись: один — направо, к кольцу, второй же прямо, под уклон, к набережной Москвы-реки.
Тогда из темноты, из-за строительного забора выбрался на тротуар Тригорьев, участковый инспектор милиции, Павел Никодимович.
Он не затем оказался за забором, чтобы подкараулить и подслушать разговорщиков. Он незадолго до тех двоих проходил тут же и ощутил вдруг сильное желание укрыться от возможных взглядов, хотя и сознавал в этом некоторое нарушение порядка. Тригорьев и воспользовался забором как укрытием, а тут подошли эти люди, и сперва выходить при них показалось неудобным, а потом очень заинтересовал разговор. Вот отчего инспектор только сейчас показался.
Нечаянно услышанный разговор заинтересовал потому его, что в нем прозвучало слово «паспорт». А участкового инспектора капитана Тригорьева с недавнего времени как раз заботило то, что в пределах его участка стали чаще обычного возникать люди, лишенные этого первого и основного признака гражданства. Выяснялось это чаще всего в магазинах, где хотя и далеко не всегда, но требовали все же предъявить названный документ. И не рвань какая-нибудь то была, но люди внешне вполне приличные. Вот как эти двое.
Какая-то должна была быть тому причина. И Тригорьеву хотелось ее установить. А кроме того, было в разговоре и еще нечто странное, капитан только не сразу уловил, что именно. Но — было.
Он уже начал над этой странностью раздумывать. Но тут из-за угла Второго Тарутинского переулка показался Лев Толстой, и участковый инспектор прервал свои размышления, чтобы вежливо первым поздороваться.
Нет, это совсем не то, что вы подумали. Лев Израилевич Толстой был старым одноногим евреем, инвалидом войны, а по профессии — сапожником. И капитан Тригорьев поздоровался с сапожником первым не из уважения к литературным заслугам последнего, — Лев Израилевич и писал-то не очень правильно, с образованием у него был недобор, — а потому, что уважал инвалидов войны, а что Толстой был евреем, так тем более можно было поздороваться первым, чтобы лишний раз подчеркнуть, что перед законом все равны.
Итак, капитан Тригорьев поздоровался и доброжелательно спросил:
— Ну, что нового слышно. Лев Израилевич?
— Что слышно? — переспросил старик, подняв на капитана свои большие и неизменно грустные глаза. — Это я хотел у вас спросить, что слышно. Например, о погромах: что вы об этом думаете?
Слухи такие действительно по Москве ходили, и не первый год уже, но сейчас как раз приутихли. Поэтому инспектор ответил спокойно:
— Насчет погромов, Лев Израилевич, никаких указаний не было. Но если что, порядок, конечно, восторжествует. А откуда такая у вас информация? С митинга идете?
— А, нет, — ответил Лев Толстой. — Не с митинга, нет. Я тут в кооператив заходил, возникло, знаете ли, дело…
— И там об этом услыхали?
— Откуда вы взяли? — удивился Толстой. — Нет, это я днем стоял в очереди в овощном, так там… Нет-нет, не в кооперативе. Туда я просто так зашел…
— Это какой кооператив? — на всякий случай поинтересовался капитан Тригорьев. — Новый? Тут, за углом? Что же у них такого — интересного?
Тут печальные глаза Льва Израилевича неожиданно забегали из стороны в сторону, и он неохотно пробормотал:
— Да так, знаете, ничего особенного. Мелочи… Но они, видите ли, по частям не возвращают. Они могут только целиком. Одним словом, зря сходил…
— Постойте, постойте, — насторожился капитан, вспомнивший, что кооператив и в недавнем разговоре упоминался — и вроде бы в какой-то связи с паспортами. — Что же они там возвращают? Уж не…
Но тут сапожник вдруг страшно заторопился.
— Ох, я же совсем забыл — у меня чайник на плите стоит, не дай Бог, уже выкипел — вы представляете, что тогда будет? До свидания, будьте здоровы, я спешу, спешу…
И, быстренько произнеся все это, Лев Толстой заковылял по переулку, размашисто занося неуклюжий протез и усердно помогая себе палкой.
Капитан Тригорьев секунду-другую глядел ему вслед. Затем повернулся и решительно зашагал в ту сторону, откуда и появился инвалид. А именно — в сторону кооператива.
Пресловутый кооператив не столь давно возник в том уголке Москвы, где названия площадей, проспектов, мостов, улиц и переулков напоминают о славном прошлом России. Открылся он в старом трехэтажном доме, что не выходил фасадом к проезжей части, но, как бы стесняясь непрезентабельного своего облика, прятался в глубине двора, отгораживаясь от прохожих еще и батареей мусорных контейнеров. Точнее, даже не в самом доме, но в его подвале, в четырех небольших помещениях с зарешеченными окошками под потолком. Подвал этот ранее был захламлен и заброшен и лишь временами использовался местной молодежью для тусовок. Теперь же его очистили, обновили, дверь обили рейками и покрыли немецким лаком, а на стене утвердили скромную вывеску, гласившую: «Обретение». А пониже и мельче: «Встречи с близкими». Сейчас капитан Тригорьев вспомнил, что поначалу такое название его несколько смутило, наведя на мысли о чем-то вроде дома свиданий, а то и просто публичного дома. Но, установив, что привезенное оборудование годилось скорее для слесарной или какой-нибудь другой технической мастерской, успокоился. И лишь вот сейчас возник у инспектора повод зайти туда — чтобы рассеять или, напротив, подтвердить возникшие у него подозрения.
