— Ну, рассказывай: все в порядке?
— Новости какие-нибудь привез?
— Новости дозревают, — улыбается Седов.
Резко звонит телефон.
Раздолин снимает трубку.
— «Атлантида» слушает… Саша, тебя. — Он протягивает трубку Седову.
— Седов. Да… Спасибо. Прибыл благополучно. Да, по-моему, неплохо встретили. — Он косится на друзей. — Понял… А повестка дня? Ах, вот оно что! — восклицает он радостно. — Спасибо… Конечно, конечно… До свидания.
Он кладет трубку и, молча улыбаясь, оглядывает обступивших его космонавтов.
— Ну?! — не выдерживает Раздолен.
— Новости дозрели, — говорит Седов. — В 12 часов в четверг советско-американское совещание. Будет обсуждаться вопрос об изменении программы нашего полета. Вот так, Алан… — Седов оборачивается к Редфорду. — Кончилась ваша курортная жизнь!
11 сентября, четверг. Крым
Три одинаковых автомобиля спешат по горной дороге к белому красавцу дворцу, башенки и арки которого прячутся среди деревьев парка.
В одной из машин Леннон, обернувшись к Раздолину, сидящему сзади, говорит:
— Я сегодня слушал американское радио. Знаете, как называют нашу сегодняшнюю встречу? Вторая ялтинская конференция!
— Кстати, — Раздолин кивает в окно, — в этом дворце жил президент Рузвельт…
Помолчали.
— А им, пожалуй, было легче, — медленно говорит Леннон.
— Почему?
— Все было понятно. Был конкретный враг. Ясна была цель.
— Ну, не легче. Все-таки была война.
— А ты уверен, что завтра не начнется такая драка, по сравнению с которой все прошлые — детские игрушки?
— Уверен, — твердо говорит Раздолин.
— Почему?
— Потому что я коммунист, а следовательно, оптимист. Общественное сознание может в какой-то мере отставать от уровня развития техники, но очень большим этот разрыв быть, я уверен, не может.
— При чем тут общественное сознание?
— То, что там летает, — Лежава ткнул пальцем в небо, — не может сделать кто-то один. Одному это и не нужно. Их много. Следовательно, понятие общественного сознания справедливо и для них.
Во второй машине — Седов и Стейнберг.
— Саша, — говорит Джон и сразу замолкает, потому что это вырвалось у него непроизвольно: он никогда не называл своего командира вот так, просто по имени. И Седов тоже сразу понял, что Джон напряжен, и обернулся к нему просто и ласково, будто и не заметил ничего. — Ты знаешь, — Стейнберг сглотнул, что-то мешало ему говорить, — это я тогда заварил всю кашу… Ну тогда, когда мы ходили к Зуеву… Я после много думал об этом… Все уже забыли этот случай, а я все помнил. И вот я хотел… захотел, чтобы ты знал…
— Спасибо, Джон. — Седов положил ему руку на плечо. — Я все понял. Все понял, как надо, спасибо.
Машины останавливаются у подъезда дворца. На ступеньках космонавтов встречают генерал-полковник Самарин, Зуев, вернувшиеся вместе с ним с орбиты профессора Ятаки и Делонг, руководитель американской части программы «Марс» Майкл Кэтуэй. Шутки, рукопожатия, дружеские похлопывания по плечу. С террасы смотрят несколько телекамер, снуют фотокорреспонденты.
— Послы Нептуна прибыли, можно начинать, — говорит кто-то громко за их спиной.
Все тронулись вверх по лестнице…
Светлая просторная зала. Зеркала делают ее еще просторнее. Ветер шевелит белые шелковые занавески на распахнутых окнах. Большой круглый стол, в центре которого два флажка: советский и американский. Космонавты разделились на этот раз: слева сидят американцы, справа — представители СССР.
— Господа, товарищи! — поднялся Зуев. — Мы собрались здесь, чтобы обсудить возможность изменения программы полета космического корабля «Гагарин» в связи с непредвиденными и всем хорошо известными обстоятельствами. На этом изменении настаивает экипаж. Я знаю, что есть доводы против. Прошу высказываться.
Слово просит Кэтуэй. Он улыбнулся сидящим вокруг стола и заговорил по-русски, но с сильным акцентом:
— Кажется, у русских есть такая поговорка: за двумя зайцами побежишь, ни одного не схватишь. Так? Очень хорошая поговорка. Почему я против полета к непонятному излучателю и настаиваю на полете к Марсу? В первом случае у нас есть программа, которую мы разрабатывали вместе много лет. Мы знаем, куда и зачем летим. Наш корабль предназначен именно для такой, а не иной задачи: это корабль с многолетними ресурсами. Мы имеем идеальный экипаж, собранный и подготовленный именно для выполнения задач марсианской экспедиции. В составе этого экипажа наряду с навигаторами и техниками мы имеем биолога, физика и геолога. Наконец, наступает великое противостояние Марса, а следующего великого противостояния, надо ждать 16 лет. Все это не позволяет менять программу. Уже несколько лет все человечество ждет экспедиции на Марс… Во втором случае, — продолжает Кэтуэй, — мы не имеем никакой программы. Мы не знаем, как близко от излучателя мы должны остановиться, не знаем, а что, собственно, мы должны предпринимать. Корабль не предназначен для такого полета, не имеет средств для разведки в открытом космосе. Его экипаж не подготовлен для подобной работы, выход в открытый космос является для него нештатной программой. Согласитесь, что для подобной космической разведки нам нужен совершенно другой экипаж, в который было бы неразумно включать столь уважаемых специалистов, как астрофизик Майкл Леннон и геолог Юрий Раздолин. Что будут делать они в таком полете? Наконец, мы совершенно не знаем, как поведет себя излучатель и что с ним произойдет через несколько минут. Мы заседаем, а он, может, уже улетел. — Кэтуэй сел и опять широко улыбнулся всем людям за столом.
— Самое парадоксальное, что он кругом прав, — говорит, наклоняясь к Раздолину, Седов. — Но надо с ним спорить…
Седов просит слова. Встает, вытягивается, как по стойке «смирно». Чуть бледен — видно, что волнуется и борется с волнением. Говорит отрывисто, сглатывает:
— Товарищи, господа! Я военный человек и выполню приказ, который мне будет отдан. Я командир корабля и поведу его туда, куда потребует программа. Но от себя и от имени моих товарищей — тех, кто рядом со мной, и тех, кто сидит напротив, — я хочу сказать несколько слов. Мы понимаем, что такое полет на Марс. Мы понимаем, что мы, члены этого экипажа, уже никогда не увидим Марса, о котором многие из нас мечтали долгие годы. То, что для вас называется изменением программы, для нас означает итог жизни. Но мы понимаем также, что привязанный к Солнцу Марс никуда не денется. Пройдут годы, и наши дети исполнят то, что задумали мы, и сделают это, наверное, лучше нас. Но ни дети, ни внуки, ни все грядущие поколения никогда не простят нам, если сегодня мы сделаем вид, что ничего не слышим и ничего не видим. Мистер Кэтуэй прав во всем. Действительно, может быть, пока мы тут заседаем, излучатель уже улетел. Что почувствуете вы, если это случится? Облегчение? Ведь все опять будет по-прежнему… Нет! Чувство необыкновенной утраты и, если хотите, даже стыда за всех нас, за нашу нерешительности, недоверчивость и подозрительность, за все то, что так часто мешало нам на Земле и что теперь мы, увы, переносим в космос… Я убедительно прошу изменить программу полета «Гагарина» и разрешить нашему экипажу — всему нашему экипажу, без замен, — провести разведку космического излучателя.
Седов садится. И вдруг в тишине — одинокие аплодисменты. Все оборачиваются. Редфорд аплодирует Седову. К нему присоединяются все космонавты, а за ними — и другие участники совещания.
30 октября, четверг. Космос
Отсек связи орбитальной станции «МИР-4». У передающей телевизионной камеры — оператор в голубом комбинезоне. Ноги — в «стременах» на полу, удерживающих его от вращения в невесомости. Седов, паря в невесомости, старается закрепиться там, где указывает ему оператор. Он сосредоточен и несколько даже досадует на неудобства невесомости. И говорить он начинает без разбега, без предисловий:
— Прошу простить меня за краткость: мы должны садиться в корабль через… — он смотрит на часы, — двадцать девять минут. Мы собирались лететь к Марсу, как вы знаете. Наш путь изменился, но он не стал легче. Из тысячи пунктов прежней программы у нынешней остался только один: понять. Я хочу верить, что нам это удастся. Наш экипаж шлет привет Земле. До свидания.
Он медленно поплыл к переходному люку…
Зуев нажал несколько кнопок на своем пульте в маленьком рабочем кабинете и сказал торопливо и озабоченно:
— Соедините меня с Седовым, только побыстрей.
Но, когда на пульте зажегся транспарантик «Говорите», тон Ильи Ильича стал совсем иным, веселым, даже беспечным.
— Александр Матвеевич! Ты что такой невеселый был по телевизору? — звонко заговорил динамик голосом Зуева в шлюзовой камере орбитальной станции.
