По залу пронесся шумок. Кто-то сказал: «Ого!», кто-то удивленно присвистнул, кто-то поинтересовался, почему в таком случае эта столь одиозная личность не представлена перед ясными глазами собрания.
– Спокойней, братцы вы мои. – Смыков, как сова, повертел головой, высматривая крикунов. – Попытка задержания имела место, но успехом не увенчалась. Кишка у нас тонка оказалась. Так называемый Белый Чужак продемонстрировал физические способности, до которых нам с вами далеко. Человек против него что болонка против волка, заявляю с полной ответственностью.
– Видать, крепко он вас припугнул…
– Припугнуть меня трудно, я на том свете был. Меня инквизиция два года пытала. – Смыков хотел ткнуть пальцем в треугольный шрам, глубоко впечатанный в висок, но от волнения ошибся и едва не угодил себе в глаз. – Однако сейчас для нас имеет значение не поведение Белого Чужака, а сказанные им слова.
– Да вы с ним даже поговорили! – ахнул парень с серьгой. – Может, и по сто грамм сделали?
– Предлагали, – не выдержал окончательно проснувшийся Зяблик. – Тара наша ему не подошла. Хрупкая…
Смыков между тем продолжал:
– Белый Чужак заявил, что людям он не враг и сам, по-видимому, является человеком.
– По-видимому или является?
– Цитирую дословно: я, то есть он, родился человеком.
– Что он еще сказал?
– Посоветовал оставить в покое одну особу, предположительно имевшую контакты с варнаками.
– А какой у него к этой особе интерес?
– Не знаю.
– Про аггелов ничего не говорил?
– Нет. Мы и поговорили-то всего пару минут. Но аггелы, кстати, в Талашевске завелись. Хотя раньше о них слышно не было.
– Ходят они за Белым Чужаком, как цыплята за наседкой, – сказал одноглазый. – Но не в открытую ходят, а хоронятся.
– Зяблик, а какое у тебя впечатление от этого фрукта осталось? – болезненно морщась, спросил раненый.
– Мужик свой в доску. Верке понравился.
– А тебе?
– Я таких шустрых не люблю. На ходу подметки режет.
– У кого какие предложения? – Цыпф требовательно постучал мелком по грифельной доске. – Никаких? Тогда разрешите мне… Как вы убедились, в настоящий момент интересы варнаков и Белого Чужака сосредоточены в одной географической точке – городе Талашевске. Считаю целесообразным оставить там группу Смыкова, тем более что первое знакомство уже состоялось. Задача прежняя: наблюдать за перемещениями как тех, так и другого. При возможности задержать, при невозможности вызвать на откровение. Одновременно прощупать аггелов. Может, те что-нибудь знают. Возражения, дополнения есть?
– А как же! – воскликнул уже почти протрезвевший делегат Хохмы. – Предположим, зажмут они Белого Чужака в угол. Завяжется у них милая беседа. А что дальше? Зяблика я уважаю, но что он может сказать дорогому гостю? Обматюгать разве что с ног до головы… Смыков начнет уголовный кодекс цитировать, который давно на подтирку пошел. Верка, конечно, может поговорить красиво, но уже после всего… («С тобой, козел, я ни до, ни после говорить не собираюсь!» – огрызнулась Верка.) Остается Чмыхало. Может, мы ему переговоры с Белым Чужаком доверим?
– Не понимаю, куда вы клоните, – заерзал на своем месте Цыпф.
– Сейчас поймешь… Предлагаю усилить группу Смыкова нашим нынешним председательствующим. Левка все науки превзошел, да и язык у него без костей. Кому еще с Белым Чужаком лясы точить? Уж Левка-то в грязь лицом не ударит… А если ударит, пусть на нас не обижается. Мы потом по этому личику еще добавим.
Поднялся одобрительный шум, как будто бы в зал вкатили бочку пива. Кое-кто даже в ладоши захлопал. Неудовольствие публично выразил один Зяблик:
– Вы нам баки зря не вколачивайте! На хрена нам такой баклан, да еще перед горячим делом. Он, наверное, даже пушку в руках держать не умеет. Сам загнется и нас под монастырь подведет. Не, мы только проверенных людей берем…
– А Верка? – спросил кто-то.
– Что – Верка? Верка в сторонке никогда не отсиживается. Если придется, любого удальца может на шарап взять.
– Ты, Зяблик, особо не разоряйся, – сказал рассудительный Глеб Макарович. – Как общество постановило, так тому и быть.
Зяблик зыркнул по сторонам и, не встретив ни одного сочувствующего взгляда, сдался.
– Ладно, но тогда пусть хоть влазное поставит… Не меньше литра…
Возле невзрачной цементной стелы, неоднократно использовавшейся в прошлом как мишень для стрельбы крупной дробью, но тем не менее продолжавшей хранить уже не всем понятные граффити (Граффити– древние надписи на стенах, камнях и сосудах, обычно носящие бытовой характер.) полузабытой прошлой жизни «Кол…о… З…ря», Чмыхало затормозил. Дорогу перегораживали опутанные ржавой колючей проволокой рогатки, а дальше на холме торчало ажурное бревенчатое сооружение в виде высокой арки, горизонтальную часть которой украшали три аккуратно завязанные петли-удавки.
– Дальше лучше не соваться, – сказал Зяблик. – Свинопасы сиволапые и мину заложить могут.
– Откуда у них мины? – удивился Лева Цыпф, у которого после вчерашнего распития «влазной» веки поднимались с таким же трудом, как у пресловутого Вия.
– На толчке купили. Там за гранату бычка просят. Дешевка. А из гранаты да куска проволоки любой дурак мину сварганит… Смыков, пора народ тревожить. Стреляй, не жмись.
Смыков неизвестно откуда – не из рукава ли? – извлек свой до утери воронения затертый «Макаров», с сожалением глянул на него, направил ствол в небо, но в последний момент передумал и сбил выстрелом верхнюю закорючку буквы "З".
Теперь оставалось только ждать. Чмыхало вылез из драндулета и стал привычно обстукивать ногой баллоны. Зяблик впал в спячку. Верка принялась втолковывать Цыпфу методы борьбы с тяжелым похмельем, а Смыков погрузился в раздумье, обхватив голову ладонями, как будто хотел выдавить из нее какую-то важную мысль – так иные давят губку, выжимая воду.
Спустя четверть часа со стороны зловещей арки показалась молодуха в резиновых сапогах и бурой тюремной телогрейке.
– Дошла до них, похоже, наша почта, – сказал Зяблик.
Вблизи молодуха оказалась чудо как хороша: круп ее по ширине равнялся шести хорошим кулакам, зато офицерский ремень был затянут на талии едва ли не в два нахлеста. Грудь распирала застиранную камуфляжную гимнастерку, но только в верхней ее трети. Лицо суровой богини-воительницы не портили даже мазок сажи на виске и следы борща на подбородке. Чувствовалось, что она может все: вспахать ручным плугом гектар поля, без пачек и пуантов станцевать любое па-де-де, вышить гладью гобелен размером три на четыре метра, дать (и не без собственного удовольствия) целой роте. С таких женщин когда-то ваяли кариатид и валькирий. В разное время и разными художественными средствами их воспевали художник Микеланджело и поэт Некрасов.
