Последними из саквояжа Вера достала три толстых дневника. Она осторожно опустила их на маленький письменный стол, из бокового кармашка вынула ручку и положила ее поверх дневников. Этой ручкой было написано здесь каждое слово; семь лет назад с этой ручки и начались ее дневниковые записи.
Случилось это за несколько месяцев до начала войны. Она возвращалась на поезде после тоскливого выходного в Довилле – модном курорте на сером и плоском Нормандском побережье, курорте, который какими-то коварным путем пролез в список фешенебельных мест отдыха светского общества. Из-за дождя в Довилле отменили скачки, и этот выходной оказался особенно унылым.
К тому времени уже довольно сонные, они устроились в купе первого класса и приготовились к шестичасовой поездке в Париж – Амандина прикорнула у нее на плече, Биби улегся ей на колени. Вера и сама наконец почувствовала себя совершенно расслабленной – ни одной английской няне не удалось бы укачать ребенка лучше, чем французскому поезду, – когда в их купе зашел почтительного вида господин. Он сел на свободное место напротив них, снял шляпу и, улыбнувшись, вежливо им поклонился. Затем, пошарив в сумке, вытащил книгу, надел очки и принялся читать.
Вера же, притворившись спящей, стала за ним исподтишка наблюдать. Судя по его одежде, он не был французом, да и кожа у него была смуглее, чем у бледнокожих жителей северных районов Европы. Волосы у незнакомца успели слегка поседеть, в аккуратно подстриженной бородке тоже проглядывала седина, но его густые дугообразные идеальной формы брови были черны, как смоль.
Ей нравилось наблюдать, как он читает. Она с интересом следила, как он водит глазами, спрятанными за очками в золотой оправе, – вверх-вниз по странице – и как его тонкие пальцы нетерпеливо перелистывают одну станицу за другой. Вера всмотрелась в название книги – Валье Инклан[8]. «Театр».
Имя показалось ей необычайно экзотичным – какой-то древний бог индейских племен. Этот смуглый незнакомец, очевидно, принадлежит к театральному миру – драматург, режиссер, а возможно, даже актер? Вера вдруг представила, как он читает ей вслух пьесу (ведь пьесы созданы для представлений, не правда ли?) и своим глубоким голосом превращает испанскую прозу в музыкальный спектакль.
Она заметила, как незнакомец вынул из дорожной сумки табачную трубку, но, поразмыслив, положил ее обратно и достал блокнот и ручку. Он пристроил блокнот на коленях и принялся что-то писать, а вечная мерзлячка Вера неожиданно почувствовала, что в купе стало тепло. Она улыбнулась сама себе и вдруг погрузилась в несвойственную ей мечтательность: она уже путешествовала не со старой служанкой и собакой, а с таинственным господином, и за окном теперь мелькали не сероватые поля, а сияющие на солнце холмы с многочисленными замками на них.
С закрытыми глазами – возможно, задремав – Вера услышала, как незнакомец, собравшись уходить, складывает в дорожную сумку вещи. Поезд подъезжал к Сен-Жермену, а значит, они уже в двух шагах от Парижа. Вера решила притвориться спящей – ей не хотелось разочаровываться: а вдруг этот испанец уйдет, всего лишь слегка приподняв шляпу и мельком ей улыбнувшись? Уж лучше вообразить, будто он, приостановившись в дверях, прощается с ней долгим взглядом, полным сожаления.
Прозвучал свисток, и поезд неохотно тронулся с места; медленно, ритмично застучали колеса. И тогда Вера наконец открыла глаза и устремила их на пустое сиденье, которое только что занимал незнакомец. Неожиданно в щелке между сиденьями она заметила ручку. Бережно прижимая к себе Биби, Вера потянулась за ней и беззвучно рассмеялась. Это дар любви, сказала она себе.
У нее было несколько изящных письменных принадлежностей: два чернильных прибора, коллекция перьевых ручек и с полдюжины авторучек, приобретенных в лучших европейских магазинах. Но эта ручка была уникальной. У нее был перламутровый колпачок, густо-коричневый корпус и серебряный зажим. Вера погладила пальцами корпус и сняла колпачок. Перо авторучки было украшено изящным крестом. Чарлз, разбиравшийся в подобного рода тонкостях, впоследствии сказал ей, что это крест Сантьяго – тот самый, который Веласкес на одном из своих самых известных полотен «Фрейлины» изобразил у себя на груди.
Кто знает, возможно, эту ручку изготовили специально для испанского путешественника. В любом случае вряд ли ей когда-нибудь снова удастся встретиться с ним и вернуть ему ценный предмет. И Вера сочла, что самым лучшим выходом из положения будет написать этим пером что-нибудь стоящее. Она решила, что напишет ту единственную историю, которая ей так хорошо знакома, – историю своей жизни. Именно этой ручкой.
Вера долго обдумывала, каким образом лучше всего приступить к мемуарам. Ей ничуть не хотелось начинать с фразы «Я родилась», а потом описывать последующие годы своей жизни, которых она совершенно не помнила. Вместо того чтобы вести рассказ в хронологическом порядке, Вера решила вести его в алфавитном. И она принялась описывать знаменательные, смешные и символические эпизоды своей жизни от «Аппендицита» (трагикомической истории о ее страданиях во время поездки к умалишенной бабушке) до «Цеппелина» (об ужасе, с которым она следила за этими безмолвными смертоносными дирижаблями, кружившими над Парижем в Первую мировую войну).
С большим удовольствием Вера отбирала истории для каждой из букв алфавита; порой этот выбор был очевидным, порой – вовсе нет. Каждую историю она записывала исключительно синими чернилами. Через два года ее алфавитные мемуары были закончены. Однако, завершив их, Вера вошла во вкус, и ей захотелось написать о чем-нибудь еще: рассказать о случаях, не вошедших в алфавитную серию, и о тех, которые она неожиданно вспомнила, и о тех, о которых раньше она не решалась рассказать. Ей пришла в голову мысль записать их в виде маленьких зарисовок, а сюжетов для таких зарисовок у нее была тьма. Вера, разумеется, не собиралась писать обо всем подряд – она выберет только самые значительные и символичные, и в том порядке, в каком они ей вспомнятся. Начала она с адреса своих родителей – дома номер 1057 на Пятой авеню.
В этих рукописях поля, а порой и целые страницы занимали рисунки – комические наброски, карикатуры, иллюстрации к тексту – тоже выполненные ручкой, но иногда закрашенные карандашом или пастелью. Веру никогда не тянуло к вышиванию, но она с удовольствием рисовала. Сразу же по приезде в Париж она поступила в Академию Вити – женскую частную художественную школу, но ей довольно скоро наскучило рисовать натурщиков и выслушивать еженедельную критику. Она предпочла заниматься рисованием в одиночестве. Заглянув ненадолго в Лувр, она нередко покидала его с незамысловатыми рисунками древнегреческих и египетских статуй. А впоследствии в ее дневнике рассказы и рисунки объединились в единое целое и уже вместе повествовали о разрозненных историях из ее жизни.
