самогона, ну, нисколько.
После третьей ясно стало:
И Аленка любит Кольку.
Мы совсем доели сало.
На столе лишь хрен и только.
От четвертой ясно стало:
Ленька тоже любит Кольку.
Он сидит, доевши сало.
Грустно водит нож и вилку.
От последней ясно стало:
Колька любит только кильку.
А это откуда? Ах, да, по случаю неожиданного дристопада:
Свой молодой задор
меняю на запор,
меняю жизнь и прочий вздор,
меняю солнце, сушу, море.
Да здравствует запор!
Мечтаю о запоре...
Леонид кожей ощутил хмель молодости. Такой горячей и такой наивной... Наивными кажутся сейчас с высоты пятидесяти поэтические попытки, поиск, а ведь было же в это что-то:
стеклянная кошка
сошла с этажерки
и хитро прищурясь
и тихо звеня
пошла по паркету
прямо в меня
но я не бесплотный
и отвернулся
неловко
упала со звоном
разбилась кошка
после любви на крыше
звонкая смерть пришла
в кровь хвосты изрезали мыши
проплясав на осколках стекла
Или:
в дверях окопа стояла проститутка
она ждала когда я кончу стрелять
и приду с ней спать
но в меня тоже стреляли и убили
так я попал в рай
в раю я хотел запихнуть облако в штаны
и промок
ангелы искали блох в перьях
и подставляли свои бесполые задницы солнцу
святым было спать неудобно - мешали нимбы
бог ерзал копченым задом сидя на дыме
он опускал его в чистилище
где его мыли горячей водой из ада
два раза в год
специальная пожарная команда из римских пап
Или:
мой товарищ и моя товарка
столковались и ушли
товарищ стал не мой
товарка стала не моя
треугольник раскололся на две части
я один лежал в постели
но она стала грязной
я встал и пошел искать другую товарку
Леонид наткнулся на связанную ленточкой пачку тетрадок. Совсем уж старых. Исписанных витиеватым почерком никому неизвестного Георгия Басова. Тетрадки принес Николай. Он нашел их в шкафу, когда стал секретарем парткома. Получил, как в наследие.
Их принесла жена Басова после того, как он умер. Стихи в основном носили бытовой характер:
Разве можно, деточка?
А не то березовой
кашки я из веточек
дам задушке розовой.
Будет она сытая
кашкой и без маслица
Аленушка ж побитая
станет ко мне ластиться.
Но нашлась же в это собрании сочинений настоящая строка:
Из ваз я увядшие астры убрал...
Леонид увидел, как бы со стороны, себя, Татьяну и Аленку в самую счастливую пору своей семьи. Вошли, наконец-то, в собственный дом, в стены своей кооперативной квартиры. Ходили по пустым комнатам и с надеждой молодости верилось, что впереди долгая цветущая жизнь.
Другая. Не такая как прежде. Лучше.
Началась новая жизнь молодоженов Долиных с того, что пришлось влезать в ремонт: промазать цементом щели в стыках блочных плит на потолках, заново отциклевать полы, прошпаклевать и перекрасить оконные рамы, содрать отлетевшие обои.
Нескоро, но достали мебель, правда, вразнобой, из разных гарнитуров: сервант, гардероб, диван, столы, стулья, секретер.
Нет стенных шкафов - и мебель, вернее не мебель, а сборище ящиков для хранения одежды, белья, пальто, заполонило пространство так, что местами приходилось пробираться извилисто и тогда впервые возникло ощущение утраты и неравноценного обмена.
Оно касалось не только квартиры.
За порогом своего дома начинался другой дом. Общий.
На стенках лифта пестрела заборная нецензурная клинопись.
Двор с поломанными детскими качелями, так и не был изначально доведен до ума строителями и фактически представлял собой пустырь с мусорными баками.
Кварталы уныло одноликих белых башен, через пять длинных автобусных остановок универсам с пустыми прилавками и эпицентр культуры - кинотеатр.
Леонид представил город своей молодости с высоты полета, он вернулся в него на птице времени и увидел, что именно тогда и без того искаженное уничтожением сорока сороков храмов лицо столицы окончательно утрачивало свою домо-тканность, ибо было соткано когда-то из домов на манер пестрядинного одеяла, где Сокольники разнились от Таганки, Арбат от Марьиной Рощи, а Калужская застава от Замоскворечья.
Вкруг столицы морщины дорог сквозь повырубленные леса, через травленные химией поля, через реки, слитые с отходами, соединяли города помельче, села, деревни в то пространство, что зовется провинцией или захолустьем. А все вместе, вся земля - Русью, Россией, Советским Союзом.
Дом страны. Дом, который принадлежал всем и никому. Он был разорен, загажен и нуждался, как и квартира, в капитальном ремонте. Свой и ничей дом. Несвой. На границе своего и общественного кончались порядок и ухоженность, словно дальше жил другой народ, иное племя.
Леониду привиделась потрясшая его в свое время картина.
Поздний август. Подмосковный совхоз. Скотный двор или птичник с проваленной крышей. Грязная жидкая лента дороги от ворот с одной створкой до выкопанного экскаватором пруда. Идет мелкий холодный дождь. На краю пруда сбилась в кучу стая совхозных уток.
Они голые, без перьев и судорожно вздрагивает склизкое бело-синюшное месиво тел. А где-то за высокими заборами госдачи соспецбуфетами, банями-бассейнами и охраной.
Заглянув в колодец прошлого, Леонид ясно представил себе, что жизнь его утекает, а талант так и остался невостребованным.
Что осталось от прожитых лет? Память да тетрадки стихов. И не только своих. Севка Андреев тоже писал.
Хочу нежности.
Чтобы желтые лоси
осыпали стеклянные росы
в поры земли
мне.
Сева всегда хотел нежности. Потому что у него не было детства. Человек без детства. Об этом знали его друзья по школе - Ленька Долин и и Илюха Жихаревич. Тем, кому он оставил свое завещание. Вот оно:
"Рябова Екатерина топором в висок ударила спящего мужа. Он стал инвалидом. До его смерти они мирно прожили еще 20 лет.
У Плошкиной Анны муж всю войну отсиделся поваром у снабженцев. Когда его уволили, Анна выгнала мужа из дома по причине якобы ревности. Он умер в нищете, спился.
У Голубевой Серафимы муж умер от тифа еще молодым. Когда случился пожар, горел дом и в нем кричали дети, Серафима равнодушно сказала: "Черт с вами, горите!" В самое голодное время она выпивала мое молоко, разбавляла его водой и кормила меня этим.
Четвертая сестра Сальникова Авдотья жила в деревне, потом перебралась в город. Жили тем, что зарабатывал муж. Как-то он сказал, что жить в городе не может и поедет в деревню хоть пастухом. Авдотья заставила его остаться и он умер в 1937 году от инфаркта.
